Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

Он спрашивает Шнейдера: «О чем он?» — «Говорит, что они свободны». Голос коменданта вырывается патетическими рывками из его мрачного рта; он кричит, но глаза его не блестят. «Что он говорит?» Шнейдер тихо переводит: «Благодаря фюреру, Эльзас вернется в лоно своей матери-родины». Брюне оборачивается к эльзасцам, но у них медлительные лица, вечно запаздывающие за чувствами. Однако двое или трое заметно покраснели. Брюне забавляется. Немецкий голос взлетает и низвергается, перепрыгивает с места на место, офицер поднял руки над головой, он отбивает ритм локтями в такт своему победоносному голосу, все растроганы, как в те минуты, когда под военную музыку проносят знамя; два кулака открываются и взмывают в воздух, люди вздрагивают, офицер вопит: «Хайль Гитлер!» У эльзасцев остолбеневший вид; Гартизе поворачивается к ним и испепеляет их взглядом, потом поворачивается к коменданту, выбрасывает руку вперед и кричит: «Хайль!» Наступает неуловимая тишина, и тут же поднимаются еще руки; Брюне невольно хватает Шнейдера за запястье и сильно сжимает его. Теперь кричат все эльзасцы. Но одни выкрикивают «Хайль» с неким энтузиазмом, а другие просто открывают рот, не издавая ни звука, как люди, которые в церкви лишь делают вид, что поют. В последнем ряду, опустив голову, засунув руки в карманы, со страдающим видом стоит какой-то высокий малый. Потом руки опускаются, Брюне отпускает запястье Шнейдера; французы молчат, эльзасцы снова становятся по стойке смирно, лица у них цвета белого мрамора, ослепшие и глохшие под золотым ореолом их волос. Комендант отдает приказ, колонна трогается, французы расступаются, эльзасцы проходят маршем между двумя шеренгами любопытных. Брюне оборачивается, он смотрит на ошеломленные лица своих товарищей. Он хотел бы прочесть на них ярость и гнев, но видит всего лишь мерцающее желание. Вдалеке открылись решетчатые ворота, немецкий комендант стоит на крыльце и с добродушной улыбкой смотрит на удаляющуюся колонну. «Ну и дела! — говорит Ацдре. — Ну и дела!» — «Мать твою так, — бурчит какой-то бородач, — а вот меня угораздило родиться в Ли-може…» Андре качает головой, он повторяет «Ну и дела!» — «А что, что-то не так?» — спрашивает у него повар Шарпен. — «Ну и дела!» — повторяет Андре. У повара веселый и оживленный вид; он спрашивает: «Послушай-ка, если бы надо было крикнуть «Хайль Гитлер» и тебя освободили бы, ты бы крикнул? Ведь это ни к чему не обязывает. Кричишь одно, а думаешь другое». — «Я-то? — говорит Андре. — Конечно, я бы крикнул что угодно, но они — другое дело, они — эльзасцы, у них долг по отношению к Франции». Брюне делает знак Шнейдеру; они уходят и уединяются в соседнем дворе, пока пустынном. Брюне прислоняется спиной к стене под площадкой напротив конюшен; недалеко от них на земле сидит, обвив колени руками, долговязый солдат, у него редкие волосы и заостренная голова. Но он им не мешает. У него вид деревенского дурачка. Брюне смотрит себе под ноги и говорит: «Ты видел двух эльзасских социалистов?» — «Каких социалистов?» — «Среди эльзасцев мы обнаружили двух социалистов; Деврукер вступил с ними в контакт на прошлой неделе, и они были настроены по-боевому». — «И что?» — «Они вскинули руку вместе с остальными». Шнейдер молчит; Брюне задерживает взгляд на деревенском дурачке, у этого молодого человека точеный нос с горбинкой, нос богача; на его изысканном лице, вылепленном тридцатью годами безбедной буржуазной жизни, с хитрыми морщинками, впадинами и изгибами мыслящего существа, застыло растерянное спокойствие животного. Брюне пожимает плечами: «Все время одна и та же история: однажды соприкасаешься с человеком, он согласен; на следующий день — пшик, он меняет комнату или же делает вид, будто вовсе с тобой не знаком». Он показывает пальцем на дурачка: «Я привык работать с людьми. Но не с этим». Шнейдер улыбается: «Это работало инженером у Томпсона. Что называется, мальчик с будущим». — «Что ж, — говорит Брюне, — теперь его будущее осталось позади». — «Сколько нас реально?» — спрашивает Шнейдер. — «Говорю тебе, никак не могу точно узнать; цифра неустойчива. Ну, предположим, сотня». — «Сотня на тридцать тысяч?» — «Да, сотня на тридцать тысяч». Шнейдер задал вопрос безразличным тоном; он никак не комментирует, однако Брюне не осмеливается на него посмотреть.

«Ситуация развивается неблагоприятно, — продолжает Брюне. — Судя по тридцать шестому году, мы должны были бы сгруппировать добрую треть пленных». — «Сейчас не тридцать шестой год», — говорит Шнейдер. — «Знаю», — соглашается Брюне. Шнейдер трогает ноздрю кончиком указательного пальца: «Дело в том, что мы вербуем преимущественно крикунов. Этим объясняется нестабильность наших сторонников. Крикун не обязательно недовольный; наоборот, он рад возможности покричать. Если ты ему предложишь сделать вывод из того, что он говорит, он с тобой, естественно, согласится, согласится, чтобы ты не подумал, что он сдрейфил, но как только ты поворачиваешься к нему спиной, он превращается в пустоту: я убеждался в этом много раз». — «Я тоже», — подтверждает Брюне. — «Нужно вербовать непримиримых, — говорит Шнейдер, — всех честных людей левых взглядов, которые читали «Марианну» и «Вандреди» [14] До войны — два основных левых еженедельника некоммунистического толка. и верили в демократию и прогресс». — «Что ж, ты прав», — соглашается Брюне. Он смотрит на кресты на вершине холмика, на траву, отлакированную изморосью; он добавляет: «Время от времени я встречаю одинокого парня, который волочит ноги с видом выздоравливающего, я говорю себе: вот он. Но что поделаешь? Как только к ним подходишь, они пугаются. Можно подумать, они никому и ничему не доверяют». — «Это не совсем так, — говорит Шнейдер. — Думаю, скорее это от конфуза. Они знают, что их наголову разбили в этой войне и что им никогда уже не подняться». — «В глубине души, — размышляет Брюне, — они не стремятся возобновить борьбу: они предпочитают уговорить себя, что поражение непоправимо, так им более лестно». Шнейдер цедит сквозь зубы со странным видом: «А что? Это утешает». — «Что?» — «Всегда утешает, когда думаешь, что твое поражение — это поражение всего рода человеческого». — «Самоубийцы!» — с отвращением говорит Брюне. — «Возможно, — соглашается Шнейдер и тихо добавляет: — но знаешь, Франция — это именно они. Если ты их не перевоспитаешь, вся твоя деятельность бессмысленна».

Брюне поворачивает голову и смотрит на дурачка, он смотрит как завороженный на это пустое лицо. Дурачок плотоядно зевает и плачет, собака зевает, Франция зевает, Брюне зевает: он перестает зевать и, не поднимая глаз, тихо и быстро спрашивает: «Так нужно продолжать?» — «Что продолжать?» — «Работу». Шнейдер резко и неприятно смеется: «И ты это спрашиваешь у меня!» Брюне быстро поднимает голову и еще успевает заметить на толстых губах Шнейдера злорадную и горестную улыбку. Шнейдер спрашивает: «Что бы ты делал, если бы все бросил?» Улыбка исчезла, лицо снова стало гладким, тяжелым и безмятежным, мертвое море, я никогда не разберусь в этом лице. — «Что? Я бы бежал, присоединился к товарищам в Париже». — «В Париже?» Шнейдер почесывает затылок, Брюне живо спрашивает: «Ты думаешь, что там то же самое?» Шнейдер размышляет: «Если немцы вежливы…» — «Скорее всего, что да. Можешь быть уверен, они помогают слепцам переходить улицу». — «Тогда да, — говорит Шнейдер. — Да, там, вероятно, то же самое». Он резко выпрямляется и смотрит на Брюне с холодным любопытством: «На что ты надеешься?» Брюне напрягается: «Ни на что; я никогда ни на что не надеялся, плевать я хотел на надежду: просто я знаю». — «И что же ты знаешь?» — «Я знаю, что рано или поздно Советский Союз вступит в дело, — говорит Брюне, — я знаю, что он ждет своего часа, и я хочу, чтобы наши парни были наготове». — «Его час прошел. До осени Англия рухнет. Если Советский Союз не вмешался, когда еще оставалась надежда создать два фронта, почему ты думаешь, что он вмешается теперь, когда ему придется воевать в одиночку?» — «Советский Союз — страна трудящихся, — говорит Брюне. — И русские трудящиеся не допустят, чтобы европейский пролетариат остался под нацистским сапогом». — «Тогда почему они позволили Молотову подписать германо-советский пакт?» — «В тот момент ничего другого не оставалось.