Жюль Ромэн - Бог плоти

В иные минуты (например, ранним утром, когда мне не хотелось спать, или несколько часов спустя, когда я одевался) я неукоснительно говорил себе: «Если взглянуть со стороны трезвым взглядом, то вся эта история сильно упростится. Это классический случай страсти. Когда человек охвачен припадком сексуальности, понятно, в игру входит все его существо. Не бывает любви без фантасмагорий. Так как у тебя известный склад ума, то ты настраиваешь себя в ином направлении, чем это сделал бы приказчик из мануфактурного магазина (или элегический поэт, или светская барышня). Но по существу это имеет такую же цену. Ты увлечен Люсьеной, как до сих пор не был увлечен никакой другой женщиной. Твоя законная жена в данный момент оказывается самой возбуждающей и привлекательной любовницей из всех, каких ты знал до сих пор. В конце концов это большое счастье. Пользуйся же им, пока оно еще длится. Но не лги самому себе, не вызывай улыбки у человека, которым ты был и каким ты рано или поздно опять сделаешься, несмотря на всю эту сексуальную мистерию».

К этому я добавлял: «Фантасмагория, сочиненная твоим умом, не более как отражение фантасмагории Люсьены. Вот у нее это явление представляет несомненный интерес. И разве ты не видишь, как просто оно объясняется? Люсьена вступила в брак, будучи исключительно чистой (и телом и даже воображением). К тому же в умственном отношении она значительно выше среднего уровня. Отсюда наличие тонкого чувства стыда, которое очень трудно победить. Ведь только у глупой девушки стыд рассыпается при первом же толчке. С другой стороны, она чувственна. Сама того не зная, она принесла на брачное ложе дарования настоящей жрицы любви. Могла ли она при этих условиях тотчас же признаться себе в том и без всяких изворотов удовлетворить потребность, которая в силу многих причин должна была поразить ее и даже оскорбить? И вот она сочинила оправдывающий все миф. Теперь она находит способ позволить себе (и тебе также) разные выдумки в области чувственности, не выходя за пределы этого мифа. Ей кажется, что она разыгрывает нечто вроде священной драмы, когда она дает или принимает какую-нибудь весьма смелую ласку, очень реально утоляющую ее. Такими, вероятно, являются хорошенькие и пылкие добродетельные жены (о них-то ты и не подумал), которые умеют находить в своей совести хорошее оправдание актам сладострастия, говоря себе, например, что если бывает много хлопот с ребенком после его рождения, то не следует также слишком скупиться, когда речь идет только о его зачатии или даже о простых планах, о предварительных упражнениях. В конце концов все это очень мило. И лишь дураки могут на это жаловаться. Неужели из любви к логической последовательности ты предпочел бы, чтобы Люсьена сказала тебе: „Фуй! Так это и есть любовь?“»

В сущности, подобное толкование не было для меня антипатичным. Если оно и охлаждало немного мой недавний любовный лиризм, зато льстило чему-то гораздо более старинному, а именно — складу моего ума. А когда человек не сентиментален, то он больше всего бывает тронут лестными замечаниями о его уме. Чего он только не дал бы, какими душевными и телесными благами не пожертвовал бы, чтобы получить новое подтверждение своей способности всегда правильно судить о вещах!

И теперь еще я не желал бы ничего лучшего, чем вернуться к этому объяснению. Но я считаю его невозможным, — невозможным, по правде сказать, скорее в силу общих соображений, а не конкретных доводов. Я хочу сказать этим, что оно, в лучшем случае, пролило бы свет на поведение Люсьены при открытии ею «царства плоти». Но тогда последующие события стали бы еще более странными. Я вовсе не облегчил бы их понимание устройством пологих подступов, а, напротив, продолжил бы равнину до самого подножия крутого, отвесного подъема.

Само собой разумеется, что я стал отдавать себе в этом отчет не сразу. Однако, я чувствовал, что это была одна из тех теорий, которая на известном расстоянии от фактов удовлетворительно объясняет их, избавляя вас от более глубоких изысканий, но, будучи поставлена лицом к лицу с ними, теряет весь свой апломб.

Поведение Люсьены было таким безыскусственным. Все в ней казалось таким естественным и так проникнутым умом. Можно ли было допустить, что она хитрит с собой? Если она играла для себя комедию, ей нужно было иметь исключительное самообладание, чтобы ни разу не сбиться с роли в самые захватывающие моменты и перед внезапными соблазнами наслаждения. Но главное, тогда в ней была бы заметна двойственность. Я не видел бы так свойственного ей внимательного, ясного взгляда (от прилива страсти он темнел, загорался, но не утрачивал ясности). Она не говорила бы мне о теле с таким неподдельным увлечением, а минуту спустя не могла бы с такой непринужденностью переводить разговор на другие темы. Ибо Люсьена, великая жрица любви, ничуть не была одержимой. Когда прошел угар первых дней, все интересовало ее, как и раньше. Она извлекала пользу из нашего путешествия, воспринимая всякого рода происшествия и красоты с полной ясностью ума. Каждой вещи она, по-видимому, отводила все подобающее ей место. Но плотская любовь сохраняла свое царственное положение. И именно потому, что никто его у нас не оспаривал, все шло прекрасно.

Раз только я для шутки подверг ее испытанию. Мы приехали в Сент утром, и по всему было видно, что послеполуденные часы мы проведем в комнате. По этому поводу между нами всегда царило полное согласие, и нам никогда не приходилось спрашивать друг друга. Но тут я изменил этому правилу и сказал Люсьене:

— Город, по-видимому, очень разбросан. То, что в нем интересно, не сгруппировано в одном месте, и нам не удастся все это увидеть за один раз. А ведь ты знаешь, что завтра после завтрака мы должны уехать отсюда. Что ты скажешь на это?

Она взглянула на меня, слегка покраснела и как будто стала обдумывать решение. Затем просмотрела путеводитель, который я ей дал, и сказала с оттенком нежной грусти в голосе:

— Когда мы разлучимся… (С самой нашей свадьбы она ни разу не намекала о предстоящей разлуке, вызываемой родом моей службы. Никогда также я не видал ее по-настоящему грустной.) Когда мы разлучимся, интересно знать, о чем мы будем больше всего сожалеть?

Это было честно, чисто с любовной точки зрения и в сущности верно.

Если Люсьена не была одержимой, то не было ли у нас общей навязчивой идеи? Пожалуй, это можно было подумать, судя по тому, какое место физическая любовь занимала в наших мыслях и поступках. Но слово одержимость звучало фальшиво. И каждый раз, когда я хотел убедиться в этом, мне стоило только вызвать в памяти мой единственный, но характерный опыт половой одержимости.