Луи Селин - Путешествие на край ночи

Вот уже двадцать лет, как меня преследовало такое желание. На улице, в кафе — везде, где ссорятся более или менее задирчивые, мелочные и хвастливые люди. Но я никогда не смея, я боялся, что меня изобьют и особенно осрамят. Теперь мне представлялся великолепный случай.

— Уйдешь ты или нет? — сказал я только для того, чтобы раздразнить ее еще больше, довести до точки. Она меня не узнавала: такой разговор был мне несвойственен. Она начала улыбаться, ужасно меня раздражая, как будто находила меня невозможно смешным и не стоящим внимания. «Бах! бах!» Я дал ей две здоровые затрещины, которые ошеломили бы осла.

Она отлетела на розовый диван у стены. Держась за голову обеими руками, она прерывисто дышала и скулила, как побитая собачонка. Потом она как будто одумалась, быстро встала, легкая, гибкая, и вышла, не обернувшись. Я ничего не увидел. Надо было все начинать сначала.

Но что бы мы ни делали, в ней было больше лукавства, чем в нас вместе взятых. Доказательство: она виделась с Робинзоном и встречалась с ним, когда хотела. Первый, кто увидел их вместе, был Парапин. Они сидели на террасе кафе напротив Восточного вокзала.

Я и так подозревал, что они опять встречаются, но сделал вид, что их отношения меня совсем больше не интересуют. В общем, меня это не касалось. Службу свою в лечебнице он исполнял хорошо, работу крайне неприятную у паралитиков, он очищал с них грязь, вытирал губкой, менял им белье, вытирал слюну. Больше мы с него спрашивать не могли.

Если он пользовался теми послеобеденными часами, когда я посылал его в Париж с поручениями, чтобы встречаться со своей Маделон, это было его личное дело. Как бы то ни было, со времени пощечины Маделон в Виньи больше не было видно. Но я не сомневался, что с тех пор она ему про меня насплетничала всяких гадостей.

Я даже не говорил больше с Робинзоном о Тулузе, как будто ничего никогда не было.

Так, хорошо ли, плохо ли, но прошло шесть месяцев, а потом вдруг спешно понадобилась сестра милосердия, которая в то же время была бы массажисткой, так как наша ушла без предупреждения, чтобы выйти замуж.

Много красивейших девушек приходили предлагать свои услуги. В конце концов мы остановились на девушке из Словакии, которую звали Софья, у которой тело, гибкая и нежная осанка показались нам неотразимыми.

Софья знала всего несколько слов по-французски, и я считал своей прямой обязанностью дать ей несколько уроков французского языка. Ее свежесть вернула мне любовь к преподаванию, и несмотря на то, что Баритон сделал для того, чтобы я навеки чувствовал отвращение к преподаванию, я был неисправим. Но как она была молода! Какая энергия! Какая мускулатура! Самый факт ее присутствия в нашем хмуром, подозрительном доме казался смелым поступком.

Через некоторое время, хотя мы были все еще очень рады ей, мы начали опасаться, что она как-нибудь расстроит ансамбль наших бесконечных предосторожностей или что она вдруг в один прекрасный день отдаст себе отчет в нашей потрепанной сущности.

Мы любовались ею, что бы она ни делала, когда она вставала, садилась за стол, уходила. При каждом ее самом простом движении мы испытывали удивление и радость. Мы ощущали прогресс поэзии оттого лишь, что могли любоваться ею, такой прекрасной и непосредственной. Ритм ее жизни исходил из других источников, чем наши жизни…

Даже Парапин, который отнюдь не был лириком, улыбался, когда она двигалась по комнате. Стоило посмотреть на нее, чтобы почувствовать душевное облегчение. Особенно для меня, по правде сказать, для моей души, в которой оставалось много желаний.

Чтобы застать ее врасплох, чтобы заставить ее потерять свое великолепие, свой престиж, чтобы умалить ее, изменить ее масштаб, сделать его человеческим, я зашел в ее комнату, когда она спала.

Тогда это была совсем другая картина. Софья становилась родной, но все-таки удивительной. Она старательно спала, она храпела. Это был единственный момент, когда она была мне ровней. Никакого колдовства. Тут не до шуток. Дело серьезное. На этой изнанке существования она продолжала высасывать жизнь!..

Нужно было ее видеть после этих сеансов спанья: еще немного припухшая, а под розовой кожей экстаз всех ее органов. Все это можно целовать. Приятно притронуться к той минуте, когда материя превращается в жизнь.

Мы были скорее ее друзьями, чем хозяевами. Среди них самым близким был я. Она мне аккуратно изменяла с больничным служителем из павильона буйных, экс-пожарным; она мне объясняла, что это для моего блага, чтобы не утомлять меня. Против этого ничего не скажешь.

Все это в результате было бы очень приятно, но история с Маделон лежала у меня камнем на сердце. Наконец я как-то все рассказал Софье, чтобы посмотреть, что она скажет.

Она находила, что такие когда-то близкие друзья, как Робинзон и я, должны помириться, вообще, все должны помириться, просто, мило и возможно скорей. Это был совет от доброго сердца. В Центральной Европе много таких вот добрых сердец. Только она плохо знала характер и рефлексы здешних жителей. У нее были самые лучшие намерения, но совет она мне подала самый неправильный. Я слишком поздно понял, что она ошибалась.

— Ты должен встретиться с Маделон, — посоветовала она мне. — Она, должно быть, очень милая, судя по твоим рассказам… Это ты ее спровоцировал, ты вел себя с ней грубо, отвратительно. Ты должен извиниться перед ней и что-нибудь ей подарить, чтобы она тебя простила.

У нее на родине, должно быть, это было принято.

В общем, она давала мне очень вежливые, но непрактичные советы.

Я немножко обождал, чтобы представился случай поговорить с Робинзоном о моем проекте всеобщего мира. Он сначала казался в нерешительности — я это отлично видел, — потом без восторга сказал, что ничего не имеет против. Я думаю, что Маделон предупредила его, что я скоро под тем или иным предлогом постараюсь ее увидеть… О пощечине в тот день, когда она была в Виньи, я не заикнулся даже.

Я не мог рискнуть, чтобы он тут же начал на меня кричать и публично обозвал меня хамом, потому что, несмотря на то, что мы были старыми друзьями, здесь, в доме, он был моим подчиненным. Первым долгом сохраним авторитет.

Мы решили — так было лучше — встретиться в Париже в какое-нибудь воскресенье, потом пойти всем вместе в кино, а потом, может быть, на гулянье в Батиньоль, если будет не слишком холодно, так как это было в январе. Он обещал пойти с ней на гулянье: Маделон ужасно любила народные гулянья. Для первого роза было лучше увидеться на празднике.

Можно сказать, напраздновались мы вволю! Бум! Бум! В глаза, в голову! Еще раз — бум! Вертись! Крутись! Толкайся! Вместе со всеми, с огнями, с шумом и всем прочим! Ну-ка! Побольше ловкости, и смелости, и смеха! Дзинь! Каждый охорашивался в своем пальтишке, принимал независимый вид, немножко свысока смотря на людей, чтобы показать им, что обычно мы развлекаемся в других местах, более шикарных, более дорогих.