Луи Селин - Путешествие на край ночи

Полная неудача, надо было признаться.

— Хотите ехать домой? — предложил я ему.

Он смотрит на меня удивленно. Но мне это казалось самым благоразумным и правильным решением.

— Разве вы еще не нагулялись? — прибавляю я.

Он знаком объясняет мне, что лучше было бы спросить сначала Маделон. Можно спросить Маделон, хотя я находил, что это не очень остроумно.

— Ведь она поедет с нами, Маделон, — говорю я наконец.

— С нами? Куда это? — спрашивает он.

— В Виньи, конечно, — отвечаю.

Этого не следовало говорить.

Я опять наговорил лишнее. Но я не мог отступиться от своих слов.

— У нас найдется для нее комната, чтобы переночевать в Виньи, — прибавляю я. — В комнатах у нас недостатка нет. Можно будет поужинать вместе, перед тем как лечь спать. Во всяком случае, это будет веселее, чем здесь, где мы мерзнем уже второй час… Это очень легко устроить…

Маделон ничего не отвечала на мои предложения. Она даже не смотрела в мою сторону, пока я говорил, но не пропускала ни одного слова. Но что сказано, того не воротить.

Когда я отстал немного от других, она подошла ко мне и спросила, не собираюсь ли я сыграть с ней какую-нибудь шутку, приглашая ее в Виньи. Я ничего не ответил. Невозможно рассуждать с ревнивой женщиной: это бы послужило предлогом еще для бесконечных разговоров. И потом я не знал, кого и к кому она, в сущности, ревнует. Трудно бывает определить чувства, которые порождает ревность. В общем, она ревновала всех ко всем, как это делают все.

Софья не знала больше, как себя вести, но она упорно старалась быть любезной. Она даже взяла Маделон под руку, но Маделон была слишком взбешена и слишком довольна тем, что она в бешенстве, чтобы позволить отвлечь себя от этого любезностями.

Мы с трудом протиснулись сквозь толпу к трамваю на площади Клиши. Как раз в тот момент, когда мы собирались влезть в трамвай, над площадью прорвалась туча, и дождь полил водопадом. Небеса разверзлись.

Все автомобили сейчас же были захвачены с бою.

— Ты опять хочешь оскорбить меня публично?.. А, Леон? — слышу я, как Маделон вполголоса спрашивает Робинзона.

Плохо дело!

— Я тебе уже надоела?.. Скажи, что я тебе надоела! — начинала она все сначала. — Скажи же! Ведь ты меня нечасто видишь. Но ты предпочитаешь остаться один с ними. Вы, конечно, спите все втроем, когда меня нет?.. Скажи же, что ты предпочитаешь остаться с ними… Скажи. Я хочу это слышать.

После этого она замолкла, и лицо ее сжалось в гримасу вокруг носа, который тянул кверху рот. Мы стояли и ждали на тротуаре.

— Ты видишь, как твои друзья со мной обращаются? Скажи, Леон! — снова начала она.

Но нужно отдать справедливость Леону: он не возражал, он не провоцировал ее, он глядел в другую сторону, на дома, на бульвар, на автомобили.

А ведь он бывал вспыльчив, Леон. Так как она видела, что эти в своем роде угрозы не действуют, она взялась за него с другого боку, попробовала взять на нежность, все продолжая выжидать.

— Ведь я тебя люблю, мой Леон! Ты слышишь? Скажи — я тебя люблю?.. Тебе понятно по крайней мере, что я для тебя сделала, Леон?.. Может быть, мне не надо было сегодня приходить?.. Может быть, ты все-таки меня немножко любишь, Леон? Ведь это невозможно, чтобы ты меня совсем не любил! У тебя же есть сердце, Леон? Немножко сердца… Отчего же ты тогда презираешь мою любовь?.. Ведь мы все вместе когда-то мечтали… Как ты жесток ко мне!.. Ты презираешь мою мечту! Ты осквернил ее. Ты разрушил мой идеал… Неужели ты хочешь, чтобы я не верила больше в любовь? Скажи!.. А теперь ты, значит, хочешь, чтобы я ушла навсегда? Ты этого хочешь? — спрашивала она его, пока лил дождь сквозь навес кафе.

Она была именно такая, какой он ее описывал. Он ничего не выдумал, что касается ее настоящего характера. Я не мог себе представить, что за такой короткий срок она дошла до такой интенсивности чувств, но это было так.

В шуме уличного движения я сумел шепнуть Робинзону на ухо, что теперь бы надо попробовать отделаться от нее и скорее кончить все это, раз вышла неудача, и удалиться тихо, пока дело не обернулось плохо и пока мы все не рассорились насмерть.

— Хочешь, я найду предлог? — шептал я ему. И мы смоемся каждый сам по себе.

— Только не вздумай этого делать, — ответил он мне. — Не делай этого! Она способна закатить сцену здесь, и тогда ее уже не остановить.

Я не настаивал. Как знать, может быть, Робинзону нравилось, чтобы его публично крыли, и, кроме того, он ее лучше знал, чем я. Когда ливень стал утихать, мы нашли такси. Мы кидаемся к нему и втискиваемся. Сначала мы ничего не говорили. Атмосфера была тяжелая, и потом я лично достаточно уже напугал. Я мог переждать немножко, перед тем как начинать снова.

Я и Леон сели на откидные стулья. В праздничные вечера на дороге Аржантей очень большое движение, особенно до заставы. После заставы еще с час езды до Виньи, из-за тесноты. Трудновато целый час сидеть лицом друг к другу, смотреть друг на друга и ничего не говорить, особенно когда темно и когда немножко беспокоишься за других.

Но как бы то ни было, если бы мы вот так сидели обиженные, но каждый по себе, ничего бы не случилось. Еще сегодня, когда вспоминаю, я придерживаюсь такого мнения.

В общем, из-за меня мы опять заговорили, и тогда ссора возобновилась с новой силой. Мы слишком доверчиво относимся к словам; с виду слова так безобидны, конечно, никак не кажутся опасными, скорее — ветерочки, звуки, испускаемые ртом, ни холодные, ни жаркие и легко воспринимаемые, как только они проходят через ухо огромной серой мягкой скукой мозга. Мы не опасаемся слов, а несчастье тут как тут.

Есть слова, скрытые среди других. Их трудно отличить от остальных. Но вдруг они заставляют дрожать в вас всю вашу жизнь, всю целиком, все сильное, все слабое. Тогда наступает паника… Обвал… И качаешься, как висельник, над своими переживаниями. Буря нагрянула, прошла слишком сильная для вас, такая буйная, что, казалось бы, невозможно вызвать ее одними переживаниями…

Мы слишком доверчиво относимся к словам — вот мое заключение.

Но надо сначала все рассказать… Такси продвигалось медленно, так как чинили дорогу. «Ррр, ррр!» — урчало оно. Каждые сто метров — канавка. Да еще трамвай впереди! Как всегда болтливый, ребячливый, я выражал нетерпение… Мне была невыносима эта езда, как за гробом, и эта нерешительность во всем. Я поспешил прервать молчание, чтобы постараться узнать, что за ним кроется. Я наблюдал или — вернее — старался наблюдать, так как почти что ничего не было видно за Маделон, в углу налево. Она смотрела в окно, в сторону пейзажа, в сторону ночи, по правде сказать. Я с досадой понял, что она все так же упряма. Я со своей стороны — форменный банный лист! Я заговорил с ней только для того, чтобы заставить ее повернуть голову в мою сторону.