Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2

Книги графа Хойма, в начале XVIII столетия чрезвычайного посланника польского короля во Франции, легко узнать по гербу, состоящему из двух ”фасций”, или, проще сказать, двух параллельных полосок. Поскольку граф был первоклассным знатоком книг и пользовался услугами самых умелых переплетчиков своего времени, герб его, мало чем прославленный в истории, пятикратно увеличивает цену украшенных им экземпляров, к тому же прекрасно сохранившихся. О достоинствах сочинений и изданий я не говорю, ибо они интересуют библиоманов в последнюю очередь.

Я мог бы рассказать еще о змее Кольбера [38], о трех колесах Боссюэ, трех башнях госпожи де Помпадур и проч., и проч., но статья моя, пожалуй, и без того слишком пространна.

Переплет с гербом графа Хойма

Пришло время поговорить о том, чем книги обязаны переплетчикам. К их трудам можно отнести вошедший в пословицу стих:

Быть может, кое-кто не поверит, если я скажу, что иные парижские коллекционеры ни разу не заглянули внутрь своих книг, но зато превосходно разбираются в позолоте и сафьяне, кантах и подкладках, капталах и отставах {261} . А между тем таких знатоков немало.

Искусство переплетчика, бесспорно, дарит библиофилу множество радостей. Кому, как не мне, знать, какое счастье украшать предмет своей пылкой страсти; изысканную щедрость собирателя, который одевает альдовского Вергилия или эльзевировского Горация роскошным переплетом, я нахожу столь же естественной, что и безумства влюбленного, осыпающего брильянтами свою возлюбленную. Библиомания — это ведь тоже любовь. Роскошная библиотека — гарем для стариков.

Предосудительно во всем этом только излишество, да и то в наше время, когда кругом полно безумств серьезных и опасных, безумие библиомана, пожалуй, выглядит более чем невинно. Я знаю слабости собирателя, но не мне бросать в него камень. Пусть будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает.

Как бы там ни было, никогда еще старинные переплеты не поднимались в цене так высоко, а между тем мы до сих пор почти ничего не знаем о создавших их замечательных мастерах — ведь эти добрые люди, судя по всему, вовсе не помышляли о бессмертии. Кто выводил на корешках и переплетах прекрасных книг XVI столетия арабески, которые тонкостью линий и изысканностью вкуса составили бы честь карандашу Рафаэля и резцу Бенвенуто Челлини? Их имена до нас не дошли. Если же несколько имен и ускользнули от забвения, мы все равно не знаем наверняка, кому обязаны тем или иным шедевром — Гаскону? Ангеррану? Буайе с буквой г или буквой t на конце? {262} Ответить на эти вопросы трудно, а скорее всего просто невозможно. Впрочем, есть знатоки, которые дерзают отвечать, а иудей Аппела {263} волен им верить. Не вижу в этом большой беды.

Любопытный пример пренебрежения, с которым переплетчики прошлого относились к собственной славе: мы даже не знаем, как писалось имя знаменитейшего из них: Де Сей или Десей, а может быть, Дю Сей или Дю Сюэй; более того, мы толком не знаем, каким ремеслом он занимался {264} . В самом деле, существует мнение, что этот так называемый переплетчик, чьи творения в последнее время ценятся так высоко, был просто-напросто скромным парижским священником и переплетал книги для своего удовольствия и на радость друзьям (так же поступал впоследствии, но с меньшим успехом, философ Гоффкур {265} в своем замке Монбрийян). Замечу кстати, что переплеты Дессея легко отличить по капталам, в которые он вплетал для прочности металлические нити. Значит, он хотя бы исподволь заботился о будущем, и если к его ученым забавам примешалась хотя бы толика тщеславия, то история не обманула его надежд.

Падлу и Дером-младший освоили переплетное ремесло в более прогрессивную эпоху, когда мастера-соперники возжаждали славы. Падлу помещал свое имя в гравированной рамке внизу фронтисписа, а Дером-младший — в верхнем углу переднего форзаца, тоже в рамке. Впрочем, оба этих умелых переплетчика оставили столько работ, что опытный коллекционер без труда опознает их руку и в переплете без подписи. А это вовсе не пустяк — ведь и Дером, и особенно Падлу нынче в большой моде, так что книга в переплете работы одного из них, если переплет этот хорошо сохранился, стоит в несколько раз дороже. Любопытные подтверждения этому можно найти в каталоге господина Текне {266} — он знает свое дело безукоризненно, и, если он просит за книгу большие деньги, значит, она досталась ему недешево. Между прочим, нашим предкам, которые имели перед нами то неоценимое преимущество, что родились в хорошую пору, эти драгоценные переплеты, стоящие ныне от 50 до 100 франков (нет нужды уточнять, что сама книга при этом не имеет ровно никакого значения), обходились в одно малое экю.

Выдающиеся переплетчики есть и среди наших современников. Бозонне, которого Тувенен называл ”Микеланджело книжного корешка”, довел свое искусство до полного совершенства. Келер, когда хочет, ничем не уступает Дерому, особенно в том, что касается небольших томиков или, как говорят собиратели, ”книжечек”. Знают свое дело Симье, Томпсон и Клосс, однако боюсь, что они совершат ошибку, если будут равняться на работы своих предшественников, возвеличенные капризной модой. У нас во Франции по достоинству оценивают лишь тех, кто уже в могиле, — сомнительное преимущество.

Всем честным людям известно, что юные девушки не должны вести переписку, о которой бы не знали их родители, и о каждом полученном письме должны давать им отчет.

Разговор и переписка — это две широко открытые двери для ложных идей, а поскольку женская природа совершенна, только эти ложные идеи и могут привести к неблаговидным поступкам.

Ничего особенно дурного в нашей природе нет, но мы можем стать дурными, привыкнув к дурным разговорам, дурным советам и дурному чтению, и это будет общий результат плохого воспитания.

Я начал именно с этого, милые девушки, потому что в ваших семьях, где, как я имею некоторые основания думать, никогда не слышали моего имени, не преминут осведомиться, какое я имею право писать для вас и быть вами читаемым.

Если же ваши отцы, напротив, одарены той строгой памятью, которая ничего не забывает и помнит слепые симпатии юности, от которых свободны лишь немногие умники; если в суматохе света им когда-нибудь попадалось на глаза мое имя — имя писателя, который допустил в своей жизни немало ошибок, хотя грешил лишь по неопытности и не совершил ничего такого, что могло бы лишить его уважения окружающих и своего собственного, — если так, значит, вам не судьба прочесть меня сейчас и встреча наша откладывается, ибо существо, чей разум еще не оформился, непременно должно верить родителям и принимать их советы за правило; однако я льщу себя надеждой, что, выслушав меня, родители ваши станут снисходительнее и не сочтут, что я взялся не за свое дело, согласившись руководить выбором вашего чтения.