Ицик Мангер - Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

Папа налил себе стопку и начал делать кидеш. Я потихоньку выбрался из-за шкафа, на цыпочках подошел к столу и в тот момент, когда папа хотел поднести стопку к губам, взял свою стопку и тоже начал во весь голос делать кидеш.

Папа выронил стопку. Он стоял опешив и смотрел то на маму, то на меня, ничего не понимая.

— Принимай же гостя! — окликнула мама папу, показывая на меня пальцем. — Что ты, Файвл, глаза вылупил? Это же наш первенец, наш кадиш!

Папа продолжал стоять как прихлопнутый. Понемногу он пришел в себя, протянул мне свою волосатую руку и сказал:

— Шолем-алейхем.

— Алейхем-шолем [23] — Шолем-алейхем. — Алейхем-шолем … — Букв. «Мир вам» и «Вам мир», традиционное еврейское приветствие и ответ на него. , папа! — ответил я, и мы сели к столу.

Мама подала еду. Она все время боязливо поглядывала на папу и сына, не могла на них нарадоваться и в душе желала, чтобы они понравились друг другу.

Весь ужин мы с папой промолчали. Лишь время от времени изучающе поглядывали друг на друга и продолжали есть.

Папу, конечно, удивляло, что я орудую ложкой и вилкой, как взрослый. Он еще не знал, что я помню всю Тору, которую выучил в раю. И как же он мог это знать, если мы между собой еще двух слов не сказали?

Я заметил, что мама почти ничего не ела. Только ложку бульона отхлебнула, съела чуточку мяса и кусочек халы. Ей было достаточно, что я, не сглазить бы, ем с аппетитом. Мама ни на шаг не отходила от папы и не сводила с меня глаз.

Папа начал петь змирес. Мне его пение совсем не понравилось. Я вспомнил пятничный вечер в раю, вспомнил, как поют змирес там, и сердце мое сжалось.

Папа, казалось, не догадывался, о чем я думаю, и продолжал петь себе под нос, считая, что он делает что-то особенное. Мне стало дурно. Еще немного, и я бы упал в обморок.

Не в силах больше сдерживаться, я обратился к папе со следующими словами:

— Знаешь что, папа, помолчи немного и позволь мне попеть самому.

Папа покраснел. На лбу его вздулась жила. Он поднял руку, чтобы отечески поучить меня.

Мама была как раз на кухне, и кто знает, не прошелся ли бы он по моим зубам так, что я увидел бы, как говорится, Краков с Лембергом [24] …я увидел… Краков с Лембергом. — «Показать Краков с Лембергом» — задать жару, показать, где раки зимуют. Лемберг — австрийское название Львова. .

Мне повезло, что я вовремя начал петь. Папина рука так и осталась висеть в воздухе. Так она и висела, пока я пел.

Пока я пел, все птицы нашего города слетелись к нам и уселись на окно, на крышу — везде, где нашлось место.

Мама стояла на пороге. В одной руке она держала горшок, а другой утирала слезы.

Огоньки субботних свечей заплясали, кланяясь все время в мою сторону, будто я был Бог знает какая важная персона.

Кошка, собравшаяся мыть своих котят, так и осталась лежать с высунутым языком.

У нашего соседа, реб Шмуэл-Зайнвела, который как раз в это время ел бульон с лапшой, в бороде осталась висеть лапша. Он так и заслушался моим пением, не опуская ложку.

У наших дверей и окон собрались мужчины, женщины и дети. Они стояли, навострив уши, боясь что-нибудь пропустить. Мужчины держались за бороду, женщины за сердце, а дети сосали палец.

Глухой Шахне громко говорил глухому Берлу, что даже он, глухой, слышит это и Берл тоже должен послушать:

— Это как в раю.

Глухой Берл кивал в знак согласия. Такого он в жизни не слышал. А он, глухой Берл, не абы кто, он за свою жизнь всякого наслушался.

Православный поп клялся позднее, что у него в саду в этот пятничный вечер в одночасье расцвели яблони, созрели и сразу же попадали яблоки [25] Православный поп клялся… что у него в саду… расцвели яблони… — Местечки были застроены очень тесно и бедны садами. Обычно единственный сад располагался рядом с домом священника или в ограде монастыря. .

Долго ли я пел, не помню. Помню только, что в то мгновение, когда я закончил петь, папа опустил руку. Кажется, он забыл, что поднял ее, чтобы дать мне оплеуху.

Слезы лились ручьем из маминых глаз. Если бы я пел еще полчаса, она бы своими слезами промочила всю комнату.

Как только я закончил петь, птицы улетели, каждая — в свое гнездо. Кошка домыла котят, а наш сосед доел свой бульон с лапшой.

Дверь распахнулась, и целая толпа ввалилась к нам. Впервые в жизни я видел столько капот и бород.

— Кто это у вас так чудно пел, реб Файвл? — спрашивали все у моего папы, и он, показывая пальцем на меня, отвечал:

— Он, мой сын, то есть мой сын, который родился нынче вечером.

— Так вас можно поздравить, реб Файвл, — говорили все и желали маме и папе счастья.

Каждый здоровался со мной и желал мне, чтоб я вырос хорошим евреем. Скоро у меня рука заболела от рукопожатий, а дверь все не закрывалась. Только уходили одни, приходили другие. Своими «мазл-тов» они прожужжали мне все уши, а от рукопожатий у меня чуть рука не отсохла.

Хорошо, мама вмешалась. Она не могла больше выносить моих мучений и прикрикнула на гостей:

— Вы что, хотите совсем замучить ребенка? Приходите в другой раз. На обрезание, Бог даст.

Прошло довольно много времени, пока все ушли. Оставшись с родителями, я сказал:

— Будьте так добры, завтра после гавдолы пригласите к нам раввина, даяна и городского богача. Я расскажу им и вам о том, что видел, слышал и пережил в раю.

Папа снова потерял дар речи и только пробормотал, заикаясь:

— Что значит, расскажешь? Ты что, помнишь, что с тобой было в раю? Тебе же ангел дал щелчка по носу, чтобы ты все забыл.

Я уверил папу, что помню все в точности, что ничего не забыл, а чтобы окончательно убедить его, рассказал ему историю об ангеле Шимен-Бере, который проводил меня из рая до границы этого мира.

Папа был вне себя от удивления. Он не отставал от меня ни на минуту. Снова и снова расспрашивал о каждой мелочи. Я снова и снова рассказывал ему, и мы наверняка просидели бы так всю ночь, если бы мама не вмешалась:

— Что ты насел на ребенка, Файвл? Ты же видишь, он устал. Завтра тоже будет день, будете разговаривать сколько захотите. Иди спать, мой котенок.

Мама взяла меня на руки, уложила, укрыла и, качая колыбель, в первый раз спела мне колыбельную.

Некоторое время я лежал с открытыми глазами и не мог заснуть. Но качания колыбели и мамина песенка в конце концов убаюкали меня.

В субботу папа проснулся рано. Я лежал в колыбели и смотрел, что он делает. Я проснулся гораздо раньше папы. Удивленно следил я за двумя золотыми солнечными паучками, которые ползли навстречу друг другу. Один по южной стене, другой по восточной. Они ползли, потихоньку приближаясь друг к другу. Над папиной кроватью паучки встретились, поздоровались и — бамс! — упали в папину бороду.