Вячеслав Сукачев - Повесть о любви

Лина пришла после обеда. Услышав ее голос, я в первое мгновение обмер от счастья и радости, оттого, что сейчас увижу ее, но тут же во мне шевельнулся какой-то червячок злорадного удовлетворения. Я быстро встал из-за стола и ушел в горницу, закрыв за собою дверь. Я слышал, как она вошла на кухню вместе с бабкой, как села на табуретку и грустно вздохнула, и сердце у меня билось так, словно за несколько секунд хотело отработать все свои положенные на веку удары.

— Ты есть-то хочешь? — спросила бабка.

— Нет, спасьибо, бабушька, — тихо ответила Лина. — Я за вещами пришла.

Я вздрогнул и напрягся и тупо смотрел в зеркало, не видя своего отражения. А они все говорили и говорили о чем-то, но я не понимал смысла их слов. Потом дверь открылась, и я почувствовал, что вошла Лина. Но я не обернулся и не сделал ни единого движения, я все еще смотрел в зеркало, не видя себя.

— Здравствуй, Володя, — напряженно выговаривая слова, сказала Лина.

Я не ответил и вскоре услышал, как она достала из-под кровати свой чемодан. Потом щелкнули замки, и Лина вышла, зацепившись чемоданом за косяк. Я сел на койку и закрыл голову руками. Я не слышал, как вошла бабка, а только почувствовал легкую боль от ее резких толчков сухим кулаком в бок.

— Иди и скажи, чтобы она оставалась, — гневно прошептала бабка, — а то я и тебя из дома выгоню. Иди!

Я покачал головой. Потом я слышал, как плакала Лина и что-то говорила ей бабка, успокаивая и жалея. Потом хлопнула дверь, и я понял, что Лина ушла. Еще некоторое время сидел я неподвижно, тихо покачиваясь и крепко жмуря глаза, наконец встал и вышел на улицу.

Я стоял у калитки, что вела в огород, и смотрел на то, как уходила Лина по сырой дороге, с чемоданом в руке, который я когда-то сам принес домой. Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась за первым березовым колком, и потом еще долго, уже ничего не видя перед собой, потому что я смотрел сквозь слезы.

Мы долго молчали. Володя курил и смотрел куда-то мимо костра, в ту сторону, где уже призрачно намечался рассвет и обмякли, затуманились звезды, предчувствуя утро и солнце, как предчувствуют рассвет цветы, распахивая встречь мокрые лепестки. Часто и сильно постучал по сухой листвянке дятел, словно и он торопился в рассвет, торопился к жизни и свету, который всему живому дает право на счастливую и добрую жизнь.

Я вздохнул и пошевелился. Володя, медленно повернув голову, отсутствующе и тяжело посмотрел на меня. Потом он тщательно загасил огонек папиросы и бросил окурок в костер.

— Прошел месяц, — глухо начал он, — и я ее ни разу не видел. Даже случай отвернулся от меня. Впрочем, сам я и шагу не сделал навстречу этому случаю. Я замкнулся в себе и медленно, мучительно как-то перегорал из юноши в мужчину.

Несколько раз пытался со мною поговорить Петька, но это привело только к тому, что я стал избегать с ним встреч, а если все-таки он заставал меня дома, то я отчужденно молчал, и уже вскоре моя отчужденность начала переходить во враждебность. Очевидно, Петька почувствовал это, потому что вскоре отступился, и какой-то холодок в наших отношениях стал постоянным. Так вместе с Линой я потерял и друга. Все-таки, мне кажется, несчастье, если это только настоящее несчастье, человек преодолевает один. Такова уж суть и природа человеческой беды, горя человеческого — преодоление его в одиночку. Правда, это далеко не каждому по силам, но тут уже совсем другой разговор…

Так вот — прошел месяц. Нечего и говорить о том, какие картины рисовал я в это время в своем воображении, в этом заповедном укрытии, куда мы прячемся, когда уже совершенно некуда деться ни в мыслях, ни в поступках. Здесь, в этом заповеднике, я и красиво умирал, и совершал бог знает какие подвиги, и опускался до предела, и возвышался до вселенской славы. Но любое из этих превращений совершалось только для Лины, только для нее одной.

Ровно через месяц, когда уже выпал снег и земля просветлела под ним, мы всей бригадой шли на обед. Столовая у нас размещалась в том общежитии, которое мы так спешно готовили по весне для приезжих. Помню, я и одна из наших подсобниц, кажется Вера, шли первыми, шли через реденький березнячок, по узкой тропке, и Вера что-то рассказывала мне. Я равнодушно кивал, каким-то чутьем угадывая те места, где надо было кивать, а сам сосредоточенно и угрюмо все глубже погружался в воспоминания. В таком состоянии я научился пребывать целыми часами, продолжая что-то делать, отвечать на вопросы, слушать какие-то наставления или же веселые истории и анекдоты. Потом, когда я приходил в себя, то и слова не мог припомнить из того разговора, который велся вокруг меня.

Так мы шли по реденькому березнячку, и я вдруг резко остановился. Я ничего не увидел и не услышал, но почувствовал: она где-то рядом, очень близко от меня. Ее присутствие переполняло воздух, который меня окружал и которым я дышал, она была всюду, в каждой снежинке и в каждом предмете. Я поднял голову и у подъезда общежития увидел грузовичок, в кузове которого сидела Лина и смотрела на меня. Еще какой-то миг длилось мое оцепенение, а затем я весело засмеялся и, обняв удивленную Веру, что-то бойко говоря ей, нарочито спокойно прошел мимо грузовичка. Но стоило нам войти в коридор, как я тут же оставил Веру и кинулся к окну, встав таким образом, чтобы меня не было видно с улицы. Я видел Лину в профиль, а иногда она слегка поворачивала голову, и тогда я жадно разглядывал каждую черточку ее лица. Я искал в ее лице изменения, находил их и радовался. Она похудела и стала строже, но красивее. И вдруг грузовичок вздрогнул и поехал. Лина быстро обернулась и, как показалось мне, взглянула прямо в мои глаза. Как-то прощально и грустно взглянула. Я отлетел от окна. Мне было стыдно, и больно, и счастливо мне было в ту минуту. По ее глазам, по ее фигуре и позе я понял, что страдаю не один. И поэтому она стала еще ближе и дороже для меня, дороже своим страданьем, болью своей. И еще я понял, что с этой минуты, которой я ни предугадать, ни предвидеть не мог, что-то умерло и что-то заново народилось во мне, и что я уже теперь буду по-другому и любить, и думать о ней. Как любить, как думать — этого я опять же не знал…

В тот день у нас была зарплата.

— С тебя причитается, — сказал мне вечером Колька Лукин. Я удивленно посмотрел на него. — За разряд, — пояснил Колька и усмехнулся, пристально глядя на меня.

Действительно, мне присвоили второй разряд, и я теперь в бригадирском табеле значился как каменщик, а не разнорабочий. И никто другой, а именно Колька добился этого. Так что причиталось с меня вполне справедливо, и я побежал в магазин. С той самой минуты, как уехала Лина, я был странно возбужден, мне все время чудилось, что она смотрит на меня, видит каждое мое движение и слышит каждое мое слово. Иногда это ощущение было до того сильным, что я оглядывался и искал ее глазами, но, разумеется, не находил.