Вячеслав Сукачев - Повесть о любви

Мы выпили по первой стопке, закусили какими-то консервами и выпили еще по одной. Мне стало хорошо, и я сказал Кольке:

— Почему ты так часто сидишь в тюрьме?

Он закурил, удобнее устроился на куче перевернутых поддонов, усмехнулся и загадочно ответил:

— А вот выпьем еще, может быть, и узнаешь.

Выпили еще, и Колька неожиданно спросил:

— Что у тебя с женой получилось?

— Поссорились, — также неожиданно ответил я.

— Из-за чего?

Я стал вспоминать и долго не мог вспомнить, и это очень удивило меня. Когда же вспомнил и сказал Кольке, он нахмурился, а потом коротко сказал:

— Дурак!

Я этого не ожидал. Я думал, что Колька как настоящий мужчина одобрит и похвалит меня. А между тем какая-то злобная хищность уже четко проявлялась в красивом Колькином лице, в каждом его движении — резком и нетерпеливом.

— Что? — растерянно переспросил я.

— Дурак, говорю, вот что. На трешницу и дуй в магазин. Сегодня пойдешь мириться.

— Кто, я?!

— Пойдешь, — Колька опустил руку на мое плечо, и была она у него тяжелая, равнодушно-сильная и нервная.

Я сбегал, и вновь мы пили, и Колька становился все порывистей в движениях, как-то зримо для меня наливаясь непонятной упругостью, и весело блестели его глаза.

— Щенок ты еще, — говорил Колька и улыбался, и получалось у него это «щенок» совсем не обидно, — рано к бабам полез, и сразу удачно.

— А ты откуда знаешь? — удивился я.

— Я, брат, многое знаю. Деваха тебе славная попала, можешь мне поверить. Еще раз такой фарт у тебя не пройдет, а потому ты сегодня и пойдешь к ней.

— Но я…

— Будем считать это дело заметанным. Вместо пойдем.

Я и сам уже хотел идти. Я не мог не пойти к ней в тот день, когда увидел ее и когда так славно шумела голова, и все казалось так просто и возможно.

Колька взял бутылку, в ней еще оставалось больше половины водки, сунул ее в карман пиджака, и мы пошли. На меня вдруг напала болтливость, и я рассказал ему все, что пережил и перечувствовал с весны. Колька не перебивал, слушал внимательно, и уже не было для меня дороже друга, чем этот малопонятный мне человек.

— Комната? — спросил Колька, когда мы вошли в общежитие.

— Вторая.

Он распахнул дверь и пропустил меня вперед, а сам остался стоять у порога.

Первой я увидел Анну. Она сидела за столом рядом с каким-то парнем. Хорошо запомнилось, что он был в тельняшке и удивленно смотрел на нас. Спиною к нам сидели еще два парня — их я не запомнил.

— Есть предложение, — весело сказал Колька, — посторонним покинуть зал.

И в это мгновение я увидел Лину. Она сидела на кровати и напряженно смотрела на меня. И от этого взгляда, от веселого Колькиного голоса и еще отчего-то мне стало необычайно легко. Я уже отлично знал, что сейчас произойдет, и ждал этого с каким-то восторгом.

— Это кто здесь лишние? — лениво и со значением спросил парень в тельняшке.

— Предупреждаю, — еще веселее сказал Колька, — козлов я бью отдельно.

— Пошли! — парень встал и ногою резко оттолкнул стул. Двое оглянулись и тоже поднялись.

Мы вышли из комнаты. Но едва лишь дверь захлопнулась за нами, как я услышал голос Лины:

— Володя! Володя!

Она выбежала в коридор и остановилась передо мною, глядя в мои глаза.

— Не смей, Володя, не смей, — тихо прошептала Лина, и в это время у меня за спиной кто-то громко ойкнул, послышался шум и топот. Лина схватила меня за руку, попыталась удержать, но где там. Смелости моей от этого только прибавилось, и я, ничего не соображая и не видя перед собой, кинулся в драку. Часто и неумело колотил я кого-то кулаками, и меня кто-то бил, а потом потолок обрушился на меня, и в глазах беспорядочно заплясали голубые звезды.

Когда я очнулся, в коридоре уже никого не было, кроме Кольки. Он, склонившись надо мною, что-то говорил, но я ничего не слышал и не соображал. Сам же он был цел и невредим, и лишь в его узких глазах медленно остывало бешенство.

Я с трудом поднялся. В голове шумело, и какие-то круги и кружочки временами появлялись перед глазами.

— Сейчас будешь мириться, — как ни в чем не бывало сказал Колька.

Теперь я совершенно не помню, как мы вошли в комнату, о чем говорили, что нам отвечали. Мы сели за стол, и напротив меня Колька усадил Лину. Она подчинялась ему молча и безучастно, избегая встречаться со мною взглядом, да и вообще смотреть в мою сторону.

— Ну, выпили, — сказал Колька, и я с удивлением обнаружил в своих руках уже наполненный стакан. — Да не так, не так, а повеселее. Вот это уже лучше. А вы, Лина, мне скажете, если он будет хорохориться. Я это дело быстро исправлю.

Я выпил и сразу же почувствовал, что выпил зря. Голова кружилась, и я лишь изредка выхватывал из этого круговорота лицо Лины. Было оно печальным и, как мне казалось, отчужденным. Появилось острое ощущение, что мне надо уходить, что я здесь лишний, незваный гость, и сразу же вслед еще более острое чувство — жалость к себе.

— Ну, чижики, я отчаливаю, — как сквозь вату услышал я Колькин голос, — будьте здоровы и помиритесь.

Я хотел отыскать Кольку глазами и с ужасом почувствовал, что падаю на спину. Но и этим дело не кончилось. Я еще нудно и долго бормотал что-то пьяное, слюнтявое, а потом расплакался и долго рассказывал о том, как я люблю ее. Она же молча и быстро раздела меня, уложила в постель, принесла мокрое полотенце на голову, а потом тихо утешала, как утешают маленьких детей. С тех пор я раз и навсегда возненавидел пьяного человека, это примитивное животное, в котором начинают работать первобытные инстинкты. Совершенно бездарное состояние, когда вы в несколько часов перечеркиваете все, что приобретали десятилетиями.

Очнулся я где-то под утро. Да, именно очнулся, как после долгого обморока, со страшной головной болью, сухим ртом и диким желанием пить. Совершенно разбитый, с трудом припоминая вчерашнее, я медленно и тяжело приходил в себя.

— Володя, что мы будьем делать теперь? — услышал я голос Лины. Она лежала на спине рядом со мною, напряженная, далекая, с открытыми глазами и плотно сомкнутым ртом.

Я не знал, что ответить ей. Я ничего не знал. Было только одно желание — не помнить о вчерашнем бормотании, о вчерашних слезах, совершенно забыть, вычеркнуть этот день из жизни. Тогда я еще не знал, что дни из жизни не вычеркиваются, что за любой из них мы остаемся в ответе до последнего своего часа. В ответе перед памятью и собой. И в этом, может быть, самая прекрасная и самая жестокая суть человека, как разумного существа. Я ушел от Лины, так и не ответив на ее вопрос. Я шел по улице мимо знакомых с детства домов, мимо березовых колков, и чувство потери впервые ясно и твердо родилось во мне. Я еще не знал, что именно и как утратил прошлым вечером, но что потеря случилась — это я понимал совершенно определенно. Я любил Лину и, может быть, еще сильнее, чем любил весной, но я уже не мог взять ее за руку и так просто, как это было в первый раз, привести домой. Что-то мешало этому, что-то уже отболело умерло во мне.