Эдит Уортон - Риф, или Там, где разбивается счастье

Он угрюмо сидел, уставившись на дурацкий мутный узор ковра, и, как из тумана, перед ним вновь выплыли глаза миссис Лит. Он видел изящный изгиб ее бровей и темный взгляд, как в последний вечер в Лондоне, когда она отвернулась от него. «Полагаю, пора прощаться», — сказала она тогда, и ему пришло в голову, что она сказала напоследок то же самое, что и Софи Вайнер.

При этой мысли он вскочил и снял с крючка пиджак, в котором оставил письмо мисс Вайнер. Часы показывали без четверти час ночи, и он знал, что не имеет значения, бросит он его в почтовый ящик сейчас или рано утром; но ему хотелось очистить совесть, и, прихватив письмо, он направился к двери.

Звуки в соседней комнате заставили его остановиться. Он вновь осознал, что в нескольких футах от него, за тонкой стенкой, трепещет жадный огонек жизни. Лицо Софи упорно вставало перед ним. Сейчас оно ясно виделось ему, как лицо миссис Лит мгновение назад. С легкой улыбкой он вспомнил, как приятны были ему ее восторги сегодняшним вечером и как она впивала бесчисленные впечатления.

В нем всколыхнулось необычное чувство ее близости, позволившее ему думать, что в этот самый миг она переживает свою радость так же сильно, как он — свое несчастье. Его случай был безнадежен, но было очень легко подарить ей еще несколько часов удовольствия. И не ждет ли она этого втайне? В конце концов, если бы она очень стремилась соединиться со своими друзьями, то послала бы им телеграмму сразу по прибытии в Париж, вместо того чтобы писать письмо. Теперь он удивлялся, как его тогда не поразил столь простой способ оттянуть время. То, что она воспользовалась этим способом, не заставило его думать о ней хуже; просто у него усилилось желание воспользоваться благоприятным случаем. Бедное дитя изголодалось по развлечениям, жаждало немного личной жизни — так почему бы не дать ей шанс провести еще один день в Париже? Если он поможет ей в этом, не исполнит ли тем самым ее надежды?

При этой мысли вновь вернулась симпатия к мисс Вайнер. Девушка захватила все его внимание как возможность бежать от себя, забыться. Благодаря ее присутствию по другую сторону двери он почувствовал себя не столь ужасно одиноким и, благодарный ей за такое облегчение, с ленивым удовольствием принялся придумывать новые способы задержать ее в Париже. Он вернулся на прежнее место у стола, закурил сигару и с легкой улыбкой вообразил ее улыбающееся лицо. Попытался представить, какой эпизод прошедшего дня захотелось бы ей вспомнить в этот вот момент и какую роль он, возможно, играл в нем. Что роль немалую, в этом он был, к безусловной своей радости, уверен.

Звуки, доносившиеся время от времени из ее комнаты, более живо говорили о реальности и скопище чуждого бескрайнего одиночества, среди которого он и она на миг оказались в длинном ряду гостиничных номеров, в каждом из которых обитала собственная тайна. Близость всех этих иных тайн, окружающих их тайну, усиливала интимное ощущение присутствия девушки, и в извивах сигарного дыма ему рисовалась ее фигура, изгиб поднятых тонких юных рук, распускающих волосы, платье, спадающее сначала к талии, потом к коленям, и белизна ног, скользящих по полу к постели…

Он встал, зевнул и с дрожью потянулся, отшвырнул сигарный окурок. Взгляд, следуя за ним, упал на телеграмму, лежащую на полу. В комнате через стену наступила тишина, и он снова почувствовал себя одиноким и несчастным.

Он отворил окно, оперся скрещенными руками на подоконник и окинул взглядом бескрайние огни города, потом поднял глаза к темному небу, где сияла утренняя звезда.

В «Комеди» назавтра Дарроу зевал и ерзал на своем сиденье.

День был теплым, в зале ни одного свободного места, духота, и спектакль, по его мнению, невыносимо плох. Он украдкой бросил взгляд на свою спутницу, проверяя, разделяет ли та его чувства. Ее увлеченный профиль не выдавал никакого беспокойства, но она могла изображать интерес просто из вежливости. Он откинулся в кресле, подавляя очередной зевок и пытаясь сосредоточиться на сцене. Там разыгрывались великие события, и он не был безразличен к суровой красоте древней драмы. Но трактовка пьесы казалась ему столь же душной и безжизненной, как атмосфера в зале. Актеры были те же, кому он часто аплодировал в тех же самых местах, и, возможно, этот факт усиливал впечатление застойности и условности, которое производила их игра. Безусловно, настала пора влить свежую кровь в вены отмирающего искусства. Казалось, призраки актеров давали призрачный спектакль на берегах Стикса.

Это уж точно был не самый удачный способ для молодого человека и его прелестной спутницы проводить золотые часы весеннего предвечерья. Свежесть лица отражала свежесть весны, напоминая о солнечных лучах, пробивающихся сквозь молодую листву, о журчанье ручья в траве, о дрожащей тени деревьев под ветерком на лугах…

Когда наконец убийственное хождение на котурнах было остановлено единственным антрактом, Дарроу вывел мисс Вайнер на балкон, с которого открывался вид на сквер перед театром, и повернулся к ней, проверить, разделяет ли она его впечатление от спектакля. Но ее ответный восхищенный взгляд предупредил пренебрежительную улыбку, готовую тронуть его губы.

— Зачем вы привели меня сюда? Надо было затаиться и сидеть в темноте, пока спектакль не возобновится!

— Это произвело на вас такое впечатление?

— А на вас… неужели нет? Как будто там все время были боги у них за спиной и руководили их поступками, правда? — Она сжимала перила, ее лицо то вспыхивало, то темнело от сменяющихся переживаний.

Дарроу улыбнулся, радуясь, что она получает такое наслаждение. В конце концов, когда-то давным-давно он тоже все это чувствовал; может, это была его собственная вина, а не актеров, что поэзия пьесы куда-то улетучилась… Но нет, он был прав, считая представление скучным и заезженным: просто неопытность его спутницы, невозможность для нее сравнить и оценить, позволила ей думать, что оно блестяще.

— Я боялся, что вы заскучаете и захотите уйти.

— Как заскучаю? — Она состроила обиженную гримаску. — Хотите сказать, вы считаете меня слишком невежественной и глупой, чтобы оценить спектакль?

— Нет, вовсе нет.

Ее рука все еще лежала на перилах балкона, и он на секунду накрыл ту ладонью. И увидел, как порозовела и дрогнула ее щека.

— Скажите мне, что вы думаете о пьесе, — попросил он, слегка наклонив голову и не вполне отдавая отчет в своих словах.

Она не повернула головы, но быстро заговорила, пытаясь передать ощущения от спектакля. Но она явно не привыкла анализировать свои эстетические чувства, и бурные события драмы, похоже, глубоко потрясли ее, как ураган или иной природный катаклизм. У нее не возникло литературных или исторических ассоциаций, с которыми она могла бы связать свои впечатления: курса древнегреческой литературы она явно не проходила. Но она чувствовала то, что не воспринимали многие юные особы, отличницы по классической филологии: неизбежный рок, тяготеющий над героями этой истории, страшную власть того же таинственного «случая», который дергал нити ее собственной скромной судьбы. Для нее это была не литература, но жизнь — столь же реальная, столь же близкая, как то, что происходило с ней сейчас и что произойдет через час. Увиденная в таком свете, пьеса вновь приобрела для Дарроу высочайшую и живую подлинность. Он проник в глубины ее смысла сквозь искусственные наслоения, которые нагромоздили на нее теории искусства и условности сцены, и увидел представление так, как никогда не видел: как жизнь.