Эдит Уортон - Риф, или Там, где разбивается счастье

И в самом деле, именно такое ощущение испытывала миссис Лит, когда вышла из дома и спустилась в залитый солнцем двор. Она приехала встретиться с пасынком, который, вероятно, в этот час возвращался с охоты в одной из дальних лесополос, и в руке у нее было письмо, вынудившее ее искать встречи с ним; но, едва она вышла из дома, все мысли о нем исчезли под влиянием увиденного.

Картина была ей до боли знакома. Она видела Живр во всякий сезон, живя здесь почти круглый год, начиная с далеких дней своего замужества; в день, когда впервые въехала в ворота поместья рядом с мужем, она словно перенеслась туда на облаке радужных грез.

Возможности, которые в то время открывало перед ней поместье, и сейчас живо виделись ей. Простые слова «французское шато» вызывали в ее юном воображении рой романтических ассоциаций, поэтических, живописных и волнующих; и невозмутимый облик старого дома, стоящего в парке среди окаймленных тополями лугов Средней Франции, казалось, сулил ей, когда впервые предстал перед ней, судьбу столь же благородную и величественную, как и его вид.

Хотя она до сих пор могла вызвать в памяти былые чувства, в реальности они давно ушли, и дом на время стал для нее символом ограниченности и однообразия. Затем, с течением лет, враждебность его постепенно уменьшилась и он стал — нет, не прежним замком грез, не источником прекрасных видений и романтической легенды, но раковиной для существа, медленно приспосабливающегося к своему обиталищу: местом, куда возвращаешься, местом, где исполняешь свой долг, приобретаешь привычки, читаешь книги, местом, где живешь всю жизнь до самой смерти; унылый дом, неуютный дом, все недостатки, повреждения и неудобства которого знаешь наперечет, но к которому так привык, что после стольких лет не мыслишь себя от него отдельно, без того чтобы не мучиться от неизбежной утраты частички себя.

Сейчас, глядя на дом в осеннем мягком свете, его хозяйка удивлялась собственной бесчувственности. Она попыталась взглянуть на него глазами старого друга, который утром будет впервые подъезжать к нему, и казалось, у нее самой открываются глаза после долгой слепоты.

Во дворе царила тишина, хотя он был полон скрытой жизни: над стройными тисами и залитым солнцем гравием подъезда кружили, шелестя крыльями, голуби; над глянцевитой серовато-красной черепицей крыши носились грачи и трепетали верхушки деревьев на ветру, ровно в этот час ежедневно тянувшем с реки.

Точно такая же скрытая жизнь происходила в Анне Лит. Каждым нервом, каждой жилкой она ощущала блаженное состояние покоя, в котором робкое человеческое сердце редко отваживается признаться. Она не привыкла к сильным или переполняющим чувствам, но всегда знала, что не побоится их. Не боялась она и сейчас; но глубоко в душе ощущала покой.

Это ощущение побудило ее выйти навстречу пасынку. Ей хотелось вернуться вместе с ним и спокойно поговорить по пути назад. С ним всегда было легко беседовать, и сейчас он был единственным человеком, с которым она могла поговорить без страха нарушить свой внутренний покой. У нее были все причины радоваться тому, что мадам де Шантель и Эффи находятся еще в замке Уши с гувернантками и что дом в полном ее и Оуэна распоряжении. И она была рада, что Оуэна еще не видно. Ей хотелось подольше побыть одной — не что-то обдумать, а отдаться длинным медленным волнам радости, одна за другой накатывавшим на нее.

Она вышла за территорию двора и села на одну из скамей, стоявших вдоль подъездной дороги. С того места, где она сидела, наискосок виднелся длинный фасад дома и увенчанная куполом часовня в конце одного крыла. За воротами в стене внутреннего двора темнела зелень цветника и поднимались статуи на фоне желтеющего парка. На бордюрах дотлевали несколько поздних розовых и пунцовых гвоздик, но павлин, расхаживающий на солнце, казалось, вобрал в свой распущенный хвост все великолепие здешнего лета.

В руке миссис Лит держала письмо, которое открыло ей глаза на эти вещи, и улыбка трогала ее губы от простого ощущения листка бумаги в пальцах. Листок, заставлявший ее трепетать, делал острее все ее чувства. Она по-новому воспринимала, видела, впивала сверкающий мир, словно вдруг сдернули прикрывавшую его тончайшую пелену.

Такая же пелена, как стало ясно ей сейчас, всегда висела между нею и жизнью. Вроде театральной кисеи, которая придает иллюзию подлинности декорациям за ней, оказывающимся в конце концов не более чем нарисованным пейзажем.

В девичестве она вряд ли сознавала свое в этом отношении отличие от других. В упорядоченном, сытом мире Саммерсов к инакости относились как к безнравственности или невоспитанности и с людьми чувствующими предпочитали не знаться. Иногда Анна, с ощущением, будто движется ощупью в мире, где все шиворот-навыворот, удивлялась, почему все вокруг нее игнорируют любую страсть и чувство, бывшие источником великой поэзии и незабываемых деяний. Она не представляла себе, как потрясающие вещи, о которых читаешь в книгах, могли бы вообще произойти в обществе, состоящем исключительно из людей, подобных ее родителям и их друзьям. Она была уверена, случись нечто подобное в ее ближайшем окружении, мать обратилась бы за советом к семейному духовнику, а отец, возможно, даже позвонил бы в полицию; и чувство юмора заставляло ее признать, что в подобных условиях такие меры предосторожности не были неоправданными.

Мало-помалу она покорилась обстоятельствам и научилась смотреть на реальность жизни просто как на полотно, по которому поэт и художник вышивают свои узоры, а на его ограниченное, огороженное и оберегаемое пространство — как на доподлинную действительность. В этом воображаемом пространстве деятельности и чувства проходили самые наполненные часы ее жизни; но вряд ли она полагала, будто из них можно вынести практический опыт или связать их с чем-то, что в реальности способно произойти с молодой женщиной, живущей на Западной Пятьдесят пятой улице.

Более того, она сознавала, что другие девушки, внешне ведущие схожую жизнь и будто бы не ведающие о мире скрытой красоты, обладают некой жизненно важной тайной, сокрытой от нее. Казалось, они обыкновенно понимают друг друга с полуслова; и они были осмотрительней ее, бдительней и тверже в своих желаниях, если не во мнениях. Она допускала, что они «умнее», и добродушно признавала, что ей далеко до них, в душе подозревая, что обладает запасом неиспользованной силы, какой в других не замечалось.

Это отчасти утешало в отсутствие многого из того, что составляло их «развлечение», но конечное чувство изоляции, чувство, что ей со смехом, но твердо отказывают в привилегии быть одной из них, вынудило ее вновь уйти в себя и усилило сдержанность, отчего завистливые мамаши приводили ее в пример как образец женской воспитанности. Она говорила себе: в один прекрасный день любовь освободит ее от этих чар воображения. Она была убеждена, что возвышенная страсть — ключ к загадке; но трудно было соотнести ее представление о страсти с теми формами любви, с которыми она познакомилась лично. Две или три девушки, которым она завидовала за их лучшее владение искусством жизни, со временем вступили в то, что по-разному называется романтическим или безрассудным браком; одна даже сбежала с женихом и какое-то время страдала оттого, что все общество осудило ее. Это была страсть в действии, романтическая любовь, ставшая реальностью; однако героинь, свершивших сей подвиг, это не преобразило, а их мужья остались столь же скучны, как прежде, когда где-нибудь на обеде вы оказывались с ними за одним столом.