Геннадий Русский - Блатные сказочки

Васька опять ко мне: помоги-де ему извести соперника, слова, мол, я такие должен знать, заговорные, за колдуна, прости Господи, меня засчитал - вот дурак! Смех меня разбирает, а как откажешь? - чего недоброго, ножом пырнет. «Ладно, - говорю, - знаю и разные заговоры, только произносить их не могу как человек православный. Я тебе их напишу, а ты сам колдуй втихомолку». Ваське это понравилось, стал он по все дни талдычить мои писульки. Долго талдычил, думал я, надоест ему или поумнеет, а все от дурака мало проку. Подловил он меня за бараком, нож сует. «Не помогают твои заговоры, говори такой, чтоб немедленно подействовал!» Что делать, ведь пырнет по дури! «Чего, - говорю, - ты мне-то ножом грозишь, ты своему сопернику погрози!» - «Как ему погрозишь, у него финка на вершок длиннее. Ну говори». - «Есть, - говорю, - самый последний и самый страшный колдовской заговор. Возьми соль, кинь сзади на своего соперника и прошепчи: "Как исчезает сия соль, так да исчезнет мой соперник". Повтори. Да не "сса в соль", а "сия соль"!»

Пошли обедать. Видит Васька - сидит в столовой Ленчик, жрет баланду, аж за ушами трещит. Ваське бы дураку тихонько подойти и незаметно малую щепотку соли ему на спину кинуть, а он, как есть дурак, схватил всю солонку и на того сыпанул. Ленчик вскочил, как свистнет Ваське по уху! А тут за соседний стол бригада усаживалась, только они свои миски расставили - Васька на их стол и полетел с катушек - стол свалил, баланду разлил, всю бригаду накормил. Бригадные - за Ваську! Вырвался он от них - харю ему набок своротили, и за мной, да тут доходяга подвернулся. Доходягу в лазарет, Ваську в карцер. Вот к чему мои шуточки-то привели... Может, он помирает, тот доходяга, а грех на мне лег, и не замолить его ничем... Узнал бы кто, ребята, право, что с доходягой-то, а то не по себе мне и на рассказ не потянет...

Вот ведь оно как, даже в шутку нельзя с колдовством соприкасаться. Все мы с вами в колдовство не верим, кроме таких дураков, как Васька, а всегда так бывает - чуть коснулся черных сил, дела выходят нехорошие. По себе знаю, не по Васькиной глупости только, сам за черноту сел. А случаются вещи и вовсе удивительные. Прибыли к нам с последним этапом мужички-бородачи не более не менее как за колдовство! Как так - никто не поверит, чтоб в нашем распрекрасном веке при науке и просвещении, да и статьи такой в УК вроде бы нет. А ведь случилось! Послушайте, как было.

В глухой глуши, в дебрях отдаленных, на неведомой речке стоит такая же неведомая деревенька, живут в ней люди смирные и добрые, да и отчего им озлиться? - от начальства они далеко, одна дорога к ним - река, никто их не обижает, благо край медвежий, а медведь, он не как человек, совесть имеет. Пришлых людей у них не бывает, все свои, у них и замков нет, не от кого запираться, а чужому все одно брать нечего - невылазная бедность: что на каменистом поле уродится да в лесу напромышляют, тем и живы.

Но показалось кому-то, кого называть не стану, что шибко хорошо те мужики живут: во-первых, у каждого мужика своя изба, а у пролетария одна конура, во-вторых, у мужика - худоба, а у пролетария одна пердячья сила. Значит что? - надо всех уравнять. И постановили: мужиков согнать в колхоз и раскулачить как класс. В иных местах, где потеплее, это просто делалось: закрывали в селе церковь, попа отправляли на Соловки, а городские ходили по домам и всех записывали в колхоз. У кого была лошаденка, ту уводили, коровенку вторую тоже со двора сводили, а кто отказывался добром отдать, того заносили в кулаки и с бабами-ребятенками по этапу, куда Макар телят не гонял. Стоном стон стоит по Руси великой: такого и от татар-крымцев не знали, да те злыдни чужие были, а эти своих же кормильцев - подыхать под елкой!

А с теми медвежатниками-горюнами, что по глухим местам расселились, прямо не знали, что делать, как с ними получше расправиться. Церкву у них закрывать не приходится, потому все они старообрядцы-беспоповцы, без церкви и попов живут. Ссылать их вроде бы дальше некуда. Отнять у них тоже нечего, всего-то в деревне с пяток коняшек на двадцать дворов, а медведей бить да рыбу ловить не закажешь. Да и ехать к ним за сто верст болотами, а дорогу ту баба клюкой мерила и клюку потеряла, никому из уполномоченных неохота. Но и оставить их без ясного света новой жизни в прежней благодатной темноте никак нельзя. В секретной инструкции у особоуполномоченного ясно сказано: выявить такой-то процент кулаков и злостных подкулачников, а также в корне пресекать всякую религиозную пропаганду. А очень плохо получалось с выполнением этого процента: такая беднота кругом, что все одно им, что с колхозом, что без, и народ на редкость смирный - в медведя стрельнуть не побоится, а на своего разорителя руки не подымет, и религиозной пропаганды никто не ведет, потому как все крепко верующие.

Все ж нашлись оторвыши из молодых парнишек, что побывали на лесных разработках, повидали новой жизни, окомсомолились, пошустрели, просветились насчет того, что Бога нет. Вот таких-то двух пареньков из той дальней деревни и послал домой уполномоченный проводить коллективизацию. Научил, как и что делать, и показал, как надо коллективизовать. С собой брал в обход для науки. Входит в избу, шапки не снимая, хозяева кланяются, он ничего, подходит к иконной полке: «А, опиум!» - иконы на пол, сам от лампадки прикуривает, а потом дает мужику бумагу, и тот с испугу на ней ставит крестик. Так обучил парнишек, что двух волчат, и в путь наставил: «Чтоб всех кулаков да агитаторов против власти мне выявить! Никого не жалейте, хоть отца родного!»

Зиме - вторая половина, наст встал. Ребята молодые, ноги резвые, приладили лыжи - дело привычное - и ходу. Одну ночь в попутной избенке перебыли, другим днем к вечеру и деревенька среди снегов на речном бугре обозначилась. Веселее ребятам побежалось, разогрелись на ходу, жарко. Один паренек захватил горсть снега жажду утолить, а товарищ ему говорит: «Не ешь снега, Митенька, горлом заболишь!», а тот: «Ничего!» Прибежали ребята домой, то-то родные им обрадовались! Баню им затопили, намылись ребята и завалились спать - шутка ли, сто верст одолели!

Утром встает тот, которого Митей звали, чувствует жар в себе, сжатие в горле, но ничего, некогда болеть, надо коллективизацию проводить. Попил чайку, вроде полегчало. Мать смотрит на него не насмотрится - сын единственный, а в глазах тревога. «Слышала я, Митенька, - говорит, - что в слободе ты по домам ходил, образа бесчестил, нехорошо это!» - «А, опиум!» - говорит Митенька да схватил с полки образ, хвать об пол - на куски расколол. Мать в голос заголосила: «На Бога руку поднял! Не сын ты мне, вон изыди!» - такой суровый народ эти староверы - их самих обижай, а Бога не тронь. «Ладно, - отмахивается Митенька, - буду в бане жить. Пойду вас, зимогоров, раскулачивать!»