Геннадий Русский - Соловецкое чудотворство

К слову о трудах наших каторжных. Гоняли нас на мыс Печак корчевать пеньки да землю уравнивать. Как вы думаете, зачем? Верно, аэродром там будет. А для чего аэродром? Нас, что ли, катать на ероплане? А теперь и корабли военные встали на рейде. Вот ты, реалист, и сопоставь всё это с воображением применительно к нашему здешнему пребыванию. Война началась мировая, и получается, что мы здесь не нужны, а нужна военно-морская база. Вишь, Пахан наш всенародный заключил союз с ихним Паханом Косорылым Хайлем-Хитлером, ну и побаиваются, что Англичанин пошлёт сюда эскадру и будет бомбардировать Соловки, как в Крымскую войну. А не то Косой пошлёт эскадру — меж ними, блатнягами, всегда резня. Приходит, допустим, в гавань Благополучия аглицкий корабль, охрана в панике разбегается по лесам, мы, зэки, тут же провозглашаем себя независимой территорией и очень просто переходим под защиту флага его величества аглицкого короля. Тут же устанавливаем теократическую республику, а охрану и придурков обращаем в рабство по греко-римскому образцу. Эх, вот бы была житуха! И чего сто́ит аглицкому королю крейсерок послать…

Нет, каземата за болтовню свою насмешливую не боюсь. Иной момент пришёл. Если бояться, то бояться всем нам чего-то пострашнее изолятора… А ты такими словами не кидайся, длинноухий, не вали с больной головы на здоровую. Говоришь, раз меня не шлёпают, то, значит, я провокатор? Других и за меньшее шлёпали? Верно. Две причины тут. Одна та, что им самим послушать интересно через твой пересказ, им тоже ой как скушно! Ну, пустят меня в расход, какой толк? Без меня кто их потешит? Да и стукачи вроде тебя без дела останутся. На мне одном вы все вместе с операми кормитесь. Не согласен? Тогда вторую причину приведу, поосновательнее: оттого они меня не шлёпают, что вскоре всем нам готовится общая шлёпка. Не верится? Мне тоже. Только вот признаки есть недобрые. Замечаете, что вохра с нами больно ласкова стала? То окромя «падлы» от них не слышали, а теперь как-то странно помалкивают, а один молодой вохрёнок сказал даже «братцы». И на работы редко выводят, и нормы столь строго не спрашивают, и в изолятор давно никого не прятали, и кормить вроде лучше стали, вчера горох давали, к чему бы?

Страшно подумать, а смерть, она рядом стоит. Везти-то нас на материк им расчёта нет, да и мало нас осталось. Был когда-то СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, остался от него СТОН — Соловецкая тюрьма особого назначения, пророчески названо: издох СЛОН, издав последний СТОН. Говорят, и секретные приказы уже получены. Как есть мы все нераскаявшиеся и неисправимые государственные преступники, то всех и порешить. А есть, говорят, и более секретный приказ, что и начальство тоже, и охрану, и всех, кто правду соловецкую знает. Вот отчего у начлага бессонница! Никак нельзя допустить, чтоб из нас кто уцелел, чтоб правда о Соловках осталась. Концы упрятать — и все дела, чего проще. Ну ты чего ревёшь? А ты чего кулаками размахиваешь? Я-то здесь при чём? Мне-то что, меньше твоего достанется? А ты чего мелешь: советская власть так не поступит! Давно известно: здесь тебе власть не советская, здесь власть соловецкая!

Бежать? Эх, кабы бежать! Хоть денёк напоследок по воле погулять, по лесам сосновым побродить, у озера тихого посидеть… Да куда убежишь? Никто ещё с Соловков не убежал ни при старой власти, ни при новой. А пытались многие, да и как не пытать узнику воли? Вроде бы и недалеко до берега — шестьдесят вёрст, не шестьсот, а никто их не переплыл, да и переплывёшь, куда на берегу денешься, кроме Кемской пересылки?

Был всё же случай, не столь давний, многие его помнят: один горемыка сумел утечь из-под надзора в тёмен час, присмотрел он заранее лодочку, только весла не было, доской погреб, ничего. Ночью ветерок задул, волнишку раскачало, беглецу всё веселей — в волнах не заметят. Всю ночь он грёб, с волнами боролся, к утру так притомился, что на дно лодки свалился и уснул.

Просыпается — красота какая в природе! Ветра как не бывало, гладь ровная, молочно-белая, и всё окрест окутано туманом в розовых лучах солнца восходящего. Возликовала душа беглеца, и погрёб он своей досочкой с новой силой. Всё веселее солнышко светит, сквозь туман пробивается, золотом отливает. Ветерок свежий — зефир утренний — чуть дохнул, туман рассеивается, расползается. И видно ему, горемычному, сквозь туман близкое очертание земли. Эх, да ни один путник, ни один корабельщик не радовался так виду желанной земли, как беглец бесталанный! Ах, ты земля, родная, твёрдая, прими сына своего блудного! Вот и берег, вот и свобода! Никому не удавалось достичь берега материкового, а ему счастье. Тут крепче дохнул ветерок и совсем туман развеяло. До чего ж хорош, весел берег перед ним! Вот камешки береговые, вот деревца стоят — ёлочки пушистые, а меж них рябинка алыми гроздями голубому небу кланяется. Вот и горка в отдалении возвышается зелёной шапкой. А вон белеется… — и сердце обмерло — белеются, белыми лебёдушками в воде отражаются церковки, Китеж-градом из воды выплывают, утренним солнцем осиянные… Да страшнее страшного узнику краса эта, чудная красота славного монастыря Соловецкого! Вот как! Пока он, измученный, в лодке спал, морским течением его на старое место вынесло — такие уж течения вкруг островов Соловецких, назад они тянут, на волю не пускают. Уже видит он и фигурки на берегу, и голоса слышит — СЛОН пробудился, завозился — зовёт к себе каторга соловецкая. И тогда он, бедолага, перекрестившись, а может, и не крестившись, в воду кинулся… Так одну пустую лодку и нашли.

Бегали, многие бегали по острову. Иные чтоб только денёк на воле побыть, а потом будь что будет. Прежде-то, когда бабы на острове были, вместе бежали, чтоб любовью насладиться. За это полагалось: мужикам — Секирка, бабам — Зайчики. А потом проще стало — на месте стреляли. Конвою даже интересно было, когда бежали: оленей-то они всех перебили, за двуногим зверем стали охотиться.

И всё ж бежали, какие б строгости ни были. Всё одно ведь погибать. Прежде-то, как отсидишь срок, так отпускали, а теперь не слышно, чтоб кто-то на волю выходил, да и всем из нас срока навешаны такие, что одна всем воля — из зоны вперёд ногами… Как тут не бежать? Всё равно куда, везде одна дорога…

Вот и решился один такой. Загляделся он на красу соловецкую, на озёра тихие и не выдержал. Прямо с лесоповала и дёрнул. Да заметили его, погоню наладили. Стреляли в него, не попали, тогда собак вслед пустили. Он одно озеро переплыл, другое, в болоте покружил, запутал след. До ночи бегал, вымок и устал так, что ноги не несут. Думал хоть денёк на воле побыть, а видел только, как ветки мелькают, слышал, как вода чавкает и как псы злобные брешут по следу. Вот и воля: мокрому, усталому, голодному — всё одно в лесу погибать. А ещё дождичек пошёл, окладной, холодный, нет сухого места в лесу — хоть след беглеца он замыл, да что теперь с того? Сил нет идти и спрятаться под ёлкой невозможно — липнет мокрая одежда к телу, трясёт и знобит его. Уже идти не может, ползёт он. Ползёт, ползёт, в глазах туман кровавый… или это ему в тумане огонёк показался? Ещё прополз и видит — прямо перед ним дыра в земле светится. Смотрит туда и видит: землянка и есть в ней кто-то. Пригляделся: теплится перед образом лампада, стоит на коленях старец с белой бородой до земли, а рядом гроб. У беглеца сил нет слово произнести, вскрикнул он слабо и тут же чувств лишился…