Геннадий Русский - Соловецкое чудотворство

Да только после злого сего побоища повредилось что-то в монастыре, изъян некий внутренний возник, а в изъян проник грех. Нехорошая слава ославила монастырь — учредили при нём тюрьму. В двух местах на Руси были монастыри-тюрьмы: здесь да в Спас-Ефимьевом в Суздале. Там и теперь изоляторы. Заметьте, где прежде были тюрьмы, там они и остались. Злое к злому тянется. Прежде Соловками пугали, и ныне, только в тыщу раз пострашнее. На кровавом месте кровавая жатва произрастает. Так и Лубянка-то нынешняя, говорят, на том месте стоит, где прежде пытальный приказ был, — кровь кровь притягивает. Грех к греху тянется, а святость к святости.

Пятьсот лет Соловкам, а узилищу, почитай, триста! С царя Ивана Грозного началось, он ведь первым Руси кровавую баню устроил, он и соловецкое заточение начал. Да был тогда отпор духовный, был Филипп-игумен… Первым соловецким ссыльным (запомним нашего праотца!) был старец Артемий. То ли оговорили его, то ли в самом деле привержен был ереси Матвея Башкина — ныне не разобрать — но Соловки он схлопотал. Филипп-игумен недаром святой был: отпустил старца на все четыре стороны, тот и схоронился в Литве. (Нынешние-то наши дурным примером подражать быстро научились, а хорошим что-то не спешат.) Поп Сильвестр известный, «Домострой» он написал, друг и учитель молодого царя, тоже на принудительное богомолье послан, здесь и пострижен под именем Спиридона. Филипп-игумен утешал и ободрял его в опале. И других начали ссылать и постригать. Да всё это были первые цветочки, а настоящее узилище, темница злая, она позже созрела.

Осквернено было соловецкое чудотворство, и замерло оно, затихло, но не исчезло вовсе, как сказано на доске в Сосновской часовне, жило в простецах-монахах по скитам и затворам, а зло над всем свой покров спустило. В ожесточении думаю иногда: как можно было молиться, зная, что за стеной люди страдают, — этому нас Христос учил?! Но, раздумав, понимаешь — иначе тогда на это смотрели, указу царскому подчинялись, а за страдальцев-колодников молились. Правду сказать, за два прошлых века не страдало на Соловках столько народу, сколько нас в одной этой камере, но ведь и времена тогда были другие. Как ни злы всегда были люди, а всё ж против нынешних куда добрее. Потому и говорится: «доброе старое время».

Про себя скажу, я бы в старую соловецкую тюрьму с радостью души попросился. Кормёжка что! Там хоть и сидишь в тюрьме, а от церкви не отвержен, в храм водят, к исповеди и причастию допущен, на Пасху светлую заутреню отстоишь, а уж чтоб измываться и бить нашего брата — быть того не могло. Сказано было: «Обращаться с возможною по человечеству умеренностью». Всё же не чекисты, а монахи окружали. Я-то про что говорю: негоже монахам быть тюремщиками, вот в чём грех, вот за что рассчитались ныне Соловки сверх меры.

Но было и в узилище соловецком великое чудотворство, и явилось оно среди тех, с кем Христос, среди гонимых и мучимых, и знаем мы великий подвиг, столь великий, сколь подвиги столпников и затворников. Плиту-то могильную у собора видели — Петра Кальнишевского, последнего Запорожской вольной Сечи атамана. Блатной-то народец по неразумию почитает его своим патроном, святым разбойником Кудеяром. Ну да, тем самым, про кого «на Соловках нам рассказывал инок отец Питирим…». Но не таков был казак Петро, зла никому не делал, честно воинскую службу нёс. За что его загребли? А тебя за что? И его ни за что, да ко времени пришлось. Упразднили Сечь, а казаков на распыл.

Атаман-то Петро, ох и могучий был старец! Восемьдесят пять лет ему было, а богатырь истинный! Упрятали его на Соловки и опустили в земляную тюрьму — что живьём погребли. Света Божьего там нет, если через дымоход отсвет блеснёт, тому радуйся. Есть очажок дымный, подстилка соломенная, иконка в углу. В рост не встанешь, только на коленках передвигаться, от стены до стены руками достанешь. Каково это ему, казаку, после вольной волюшки, после раздолья степного, Днепра широкого? Как вынес, разве представить? Поначалу тосковал и о смерти желанной молил — уж и года были преклонные, и этих не каждому отпущено — да не дал Бог смерти. Сыро подземелье и губительно — за год на узнике одежда сгнивала — да казак был кряжист.

Побился он в оковах, потосковал, притих и погиб бы от чёрной тоски, как многие узники соловецкие, да была в нём казацкая крепкая вера. Стал он молиться, и доходчивой оказалась молитва: помолишься — и будто подземелье озарилось. Вспомнил он и пещеры киевские, куда монахи печерские сами себя под земь заключали и подвизались так по смерть. Там и казак Илья Муромец лежит. Только те добровольно себя заключали, а его силой. Ну да разница какая? Куда ни загони человека, Бога от него ничем не отнимешь! В испытаниях вера проверяется и укрепляется. Маловер последнее утрачивает, а сильный в вере свою стойкость увеличивает.

И посвятил узник себя Богу. Караульные доносят, что молится узник всё время. Начальству в диковинку: разве положено арестанту истово молиться, того гляди святым станет! Его мучить привезли, а он оковы лобызает и Бога благодарит, что пострадать довелось, как наш дедушка-старовер. Вызывали его куда следует в гордыне уличать, да видят — никакой гордыни нет, кается старец смиренно и пребывает в здравом уме. Видят — стоит твёрдо в вере и мучителей своих благословляет. А уж по монастырю о нём слава идёт, монахи на него как на великого подвижника смотрят, когда его в храм ведут — все оборачиваются, иные кланяются, иные в ноги падают, иные края рубища его хотят коснуться, да ещё начальников своих укоряют: вот как вам надо жить, вот кто у нас в монастыре святой человек! Начальство и само укор чувствует, а что поделаешь? Освободить узника оно не в силах без царского указа, а запретить молиться и совершать подвиг — как запретишь? Хотя вроде и не положено узнику подвижничать, но вроде и не запрещено. Придумывали ему казнь пострашнее, а он её в прославление Бога обратил! Хотели тело убить — дух восстал. Духом была побеждена впервой злая темница соловецкая.

Двадцать пять лет, века четверть, дедушка Петро в земляной яме отсидел. В его-то годы — невозможно поверить! — а было. Иные времена настали, юный император Александр Павлович на престол взошёл и многие надежды возбудил. Отпустил он на волю всех узников соловецких. Подняли Петра из темницы — древлен вельми, сто десять лет! — борода позеленевшая, ослеп, а дух светел и неугасим. «Езжай, — говорят, — дедушка, на свою Украйну!» — «Нет, — отвечает, — детки, куда мне двигаться могилы на краю, а дозвольте мне в сей обители спокойно помереть, где узрел я свет спасения». Так и дожил старец до дня преставления светлого в возрасте от роду ста двенадцати лет, погребён был с великими почестями и пропето было над ним «Кая житейская сладость…». Вот оно какое чудотворство было!