Юзеф Крашевский - Дневник Серафины

Не знаю, как долго бы это продолжалось, если бы камердинер не доложил о канонике, который не замедлил войти следом за ним в гостиную. Я вспомнила, что видела его однажды в пансионе на экзаменах; и в память почему-то запали его фиолетовые чулки, ярко-красные пуговицы, золотая бахрома, какая-то чудная шляпа и еще более чудное лицо — перекошенное, морщинистое, вытянутое, помятое, как у резиновой куклы, которую покалечил какой-нибудь шалун. Княгиня поцеловала рукав его сутаны, компаньонка — за ней, мама, немного поколебавшись, последовала их примеру. Каноник с легкостью подхватил нить разговора, превознося заслуги княгини и живописуя свою борьбу, схватки с врагами рода человеческого, которые, принимая различные обличья, расшатывают общественные устои и покушаются на религию.

Записываю его слова по памяти.

Напугал он меня этой, как он выразился, инкарнацией сатаны. Неужели на свете и вправду так плохо и опасно жить? А мы-то, сидя в пансионе, ничего не подозреваем…

Так жаловались они, сетовали, проклинали, и мне показалось даже, что маме это наскучило. Во всяком случае, в экипаже на нее напала зевота, и она всю дорогу молчала.

Вечером у нас снова была ложа в театре. Бедная мамочка, невзирая на усталость, ради меня поехала в театр. Нас сопровождал камергер. Мама к нему благоволит; веселый собеседник, острослов, он превосходно воспитан и никого и ничего не боится. Верный мамин поклонник… Жаль только, у него нехорошая привычка шептаться при мне так тихо, что я ничего не слышу. В ответ мама иногда ударяет его веером или они оба смеются, а бывает, она рассердится, и он просит прощения. А я, как сказал бы дядюшка, с боку припеку…

После театра за чайным столом у мамы собралась та же компания. Меня отослали спать… Смех и оживленные, громкие голоса раздавались далеко за полночь. Позже всех ушел камергер. Мама потом сказала: она советовалась с ним о наших делах. У него как будто большие связи, и его мнение знать очень важно.

Заточение в спальне я обернула к своей пользе: подлизалась к Пильской и попросила ее уговорить маму, чтобы та забрала меня из пансиона. Я и обнимала ее, и целовала, и секреты рассказывала… В конце концов она обещалась помочь.

На первый взгляд Пильская совсем незаметная личность, пешка, горничная всего-навсего, но мама без нее не может шагу ступить. И никогда не прекословит ей. Пильская и одевает ее, и наряды выбирает, и в мамину комнату без ее разрешения не войдешь, и за прислугой шпионит, и ключи в ее руках, словом, всем в доме заправляет. Сдается, ей я обязана тем, что меня отдали в пансион, и, если она захочет, я снова буду жить дома. Хотя она и обещала споспешествовать мне, я не очень-то ей верю… Иногда у нее глаза загораются, как у кошки в потемках. И оттенка они желтоватого, а губы тонкие-претонкие и всегда крепко сжаты. Бывает, уставится на меня, прямо жуть берет!..

24 марта

День пропал! Все надежды и планы насмарку! Никогда особой любви не питала я к дядюшке, а с сегодняшнего дня возненавидела его.

Мама утром долго спала. Совещание с камергером, как видно, утомило ее… А я по привычке встала рано и побежала к Пильской pour lui faire ma cour [22] подлизываться (фр.). . Мы с ней кофейничали и разговаривали шепотом, боясь разбудить маму. И вдруг в комнату без доклада, по своему обыкновению громко топая и крича, врывается… дядюшка. Пильская накинулась на него и кое-как утихомирила; по крайней мере, он внял ее просьбам и понизил голос.

Он нисколько не изменился. На улице его можно принять за эконома или дворецкого. Словом, за мелкую сошку. А меж тем, по слухам, у него большой капитал и он очень состоятельный человек. Лицо у дядюшки загорелое, нос картошкой, усы коротко подстрижены, сапоги на нем юфтевые, кожаные перчатки давно нечищены, носовой платок несвежий. А лицо… не знаю, как и описать его: не то серьезное, не то насмешливое, одновременно сердитое и лукавое… И эта его бесцеремонность, которая приводит маму в отчаяние. Я слышала, мама много раз говорила: если бы не его состояние и не надежда на наследство, она бы на порог его не пустила. При гостях вечно приходится за него краснеть, — точно нарочно, говорит он несообразности, ведет себя вызывающе, чтобы скомпрометировать нас, а мы должны все сносить.

Увидел меня и накинулся, как ястреб: расцеловал, оглядел с ног до головы, и давай выспрашивать, меня аж пот прошиб. С ним никогда наперед не знаешь, что сказать, а о чем лучше умолчать; все одно на смех поднимет. Никакого обхождения, говорит, словно в кабаке находится.

— Теперь вы от меня не скроетесь! — похохатывая, вскричал он. — Давненько мы с твоей родительницей не виделись. Вот и проведем вместе денек… Как?! Не вставала еще? Десятый час, а она спит!

Пильская заметила, что мама вчера устала и у нее болит голова и, даже когда она проснется, не скоро сможет принять его.

— Ну да, — говорит дядюшка, — сперва она должна навести красоту, чтобы выглядела помоложе. Для меня могла бы и не стараться: я доподлинно знаю, в каком году она родилась, и белилами да румянами меня не проведешь…

От его слов меня даже в жар бросило.

Он опять поцеловал меня, уколов жесткими усами, ущипнул за щеку и ушел, пообещав прийти к раннему обеду. Пильская очень огорчилась: уж ей-то известно, какое он чудовище.

Едва за ним закрылась дверь, позвонила мама. Мы кинулись к ней. Она через стенку слышала дядюшкин голос.

— Что, поручик приходил? Ах, какая я несчастная!

— К сожалению, да. И напросился на обед. Мама была в полном отчаянии.

— Как нарочно, свалился на мою голову, когда я нуждаюсь в покое. Целый день будет мытарить, еще хорошо, если одним днем отделаюсь.

Мама взглянула на меня: я отиралась после его поцелуев.

— Но чего не сделаешь из любви к родному детищу! — прибавила она. — Серафина, душенька, ты сама видела, каков он, но надобно скрепиться и быть с ним поласковей… Знай, наше… твое благополучие зависит от него. Эти грубые, грязные сапоги ступают по золоту, он — крез, миллионщик!..

— Он барышню два раза поцеловал! — посмеиваясь, вставила Пильская.

Мама посмотрела на меня сочувственно.

Приступили к туалету. Я слышала, мама распорядилась выбрать самое скромное платье. Из своей комнаты она вышла вся в черном и искусница Пильская сумела даже лицо привести в соответствие с нарядом. Мама была бледна и выглядела старше, чем обычно.

Новое осложнение! Маме пришлось разослать записки камергеру и другим знакомым, общество которых доставляет ей удовольствие, с извинениями, что не сможет принять их; она по опыту знала: дядюшка непременно что-нибудь учудит, так как терпеть их не может. Притом было известно заранее: он просидит до самого вечера, ни минутки не даст передохнуть и всю комнату продымит своими вонючими цигарками.