Юзеф Крашевский - Роман без названия

Польский роман, имевший весьма давние традиции [1] Липатов А. В. Формирование польского романа и европейская литература. Средневековье, Возрождение, Барокко. М., 1977. Он же: Возникновение польского просветительского романа. М., 1974.. , но художественно уступавший поэтическим жанрам, Крашевский первым поднял до уровня ведущего жанра и снискал европейскую известность. Многие его произведения вскоре после польских изданий появились в переводах на немецкий, русский, французский, чешский и другие языки. Он был первым писателем, которого чествовало все польское общество, разные его социальные и национальные прослойки.

Пятидесятилетний юбилей творческой деятельности Крашевского, отмечавшийся 3 октября 1879 года в Кракове, собрал представителей всех расчлененных польских земель, став своеобразной манифестацией польской культуры и одновременно литературным событием для всей Европы. (В его организации приняло участие европейское сообщество писателей. Тургенев, который не смог приехать, прислал теплое приветствие.) Еще при жизни Крашевского молодая плеяда польских писателей, которым суждено будет стать олицетворением крупнейших свершений национального реализма (Прус, Ожешко, Сенкевич, Конопницкая), признала его своим предтечей и учителем. «Как ветки от дерева, — писала Ожешко, — так и мы от него берем свое начало». [2] Жизни и творчеству Крашевского посвящена обширная глава в «Истории польской литературы» (т. I. M., 1968). См. также: Цыбенко Е. 3. Польский социальный роман 40–70-х годов XIX в. М., 1971

Произведения, вошедшие в эту книгу, относятся к временам литературной зрелости писателя и одновременно в какой-то степени отражают художественную и идейную эволюцию до конца своей долгой жизни не стареющей и ищущей творческой личности Крашевского.

«Роман без названия» (1854; немецкий перевод ок. 1879, болгарский ок. 1889) создавался Крашевским в Житомире, куда он переезжает из деревни Губино Луцкого повета. Атмосфера затхлого мирка губернского города, внутренняя раздвоенность художника, ощущающего противоречие реальности и стремящегося обрести целостное видение мира, в переломную пору безвозвратно уходящего под напором капиталистической реальности привычного традиционного уклада, — все это, остро переживаемое самим автором, обретает жизнь на страницах романа, в чем-то глубоко исповедального и поэтому проникновенного в самой тональности повествования.

Станислав Шарский — польский собрат «новых людей» русской литературы того же времени — выбирает жизненный путь вопреки шляхетским традициям, а значит — и мнению своей среды. В тяжелой борьбе за существование он теряет все, отстаивая себя — свои самостоятельно выработанные представления. Крашевский не делает из него титана и фанатика идеи. Поэтому-то так правдиво, художественно убедительно предстает этот образ наивного в быту, неискушенного и в чем-то беспомощного в житейском море, но непреклонного в верности своим принципам литератора.

Писательская среда, мир меценатов и книгоиздателей, приспособленчество и аморальность окололитературного мирка — все это документально отражает свое время, а определенными своими гранями соприкасается с современностью. Не менее интересна нравоописательная, социальная сторона романа. Здесь взаимно переплетаются достоинства Крашевского-историка, Крашевского-социолога и Крашевского-художника, во многом, как, например, в описании жизни еврейской среды, открывая пути Э. Ожешко и другим демократически мыслящим писателям Польши. Самоотверженный и трагичный образ Сары — это одновременно и далеко выходящая за рамки романа проблема, отражающая не только вызов обществу, брошенный главным героем, но и твердую позицию писателя, продолжающего в этом отношении линию таких великих своих современников, которые вынуждены были творить в эмиграции, как Мицкевич и Норвид.

Если действие этого романа происходит в польской среде на территории Российской империи в конце 40-х — начале 50-х годов, то герои «Дневника Серафины» (1875) живут «двадцать лет спустя» в Галиции — той части давней Речи Посполитой, которая оказалась в границах Австрии.

Общая система повествования отражает изменения в мировидении писателя и в его творческой манере. Еще чувствуются отзвуки социального тенденциозного романа, так свойственного Крашевскому середины 40–50-х годов. Однако как же изменился его облик! Тогда он, а теперь, в 70-е годы, его литературные ученики и последователи — Сенкевич, Прус, Ожешко, обличая общественные пороки, изображая трагические судьбы, сочетали это с оптимистической верой в решение всех проблем на пути социальных реформ. Теперешний же Крашевский обращается к традиционным моральным ценностям. Прежде всего в них он видит барьер на пути зла. И, веря в человека, в нем самом он ищет силы, способные исправлять несправедливый мир. В этих своих воззрениях он близок многим современным писателям, в том числе и русским (творчество которых хорошо знал), в частности, Тургеневу и Толстому.

По мере ознакомления с романом, написанным в форме дневника главного героя (литературный прием, восходящий к XVIII в.), (все четче и рельефнее проясняется мысль: счастье человека зависит от него самого — его порядочности и трудолюбия (Опалинский, Дель), создания семьи не по расчету, а по любви (Адель, Антося).

Серафина нарушает эти элементарные заповеди, а это оборачивается насилием над естественностью человеческих отношений, надругательством над самим естеством личности. Серафина не только душевно страдает от этого. Ей за это мстит и ее за это карает сама жизнь. Обманывая тех, с кем она поочередно заключала «брачную сделку», Серафина обманывала себя, и сама неизменно становилась жертвой обмана. Жертвой трагической и жестоко наказуемой жизнью. Эти неизменные кары судьбы, преследующие героиню как рок, — и предупреждение писателя, и отражение его веры в необходимость человечности для человеческих отношений. Отсюда тенденциозное — в пределах правдоподобия — выпрямление линии жизни, несколько упрощающее сложные и отнюдь не всегда справедливые повороты. Отсюда и последовательное сведение всех этих поворотов к неумолимо жесткой связи причины со следствием, «преступления» — с неотвратимо вытекающим из него «наказанием».

В жизни все неизмеримо запутаннее и сложнее. И эти сложности, уравновешивая нарушенное тенденциозностью равновесие в изображении «внешних» событий, автор показывает, раскрывая внутренний мир героини, со психологию. Повзросление Серафины, связанное с этим изменение характера, наблюдений и выводов, ее слабости и колебания между мнениями матери, отца, дяди, — все это показано топко и убедительно. Вообще, тенденциозность романа проявляется не столько в характерах, сколько в коллизиях, которые и предопределяют логику развития сюжета.