Юзеф Крашевский - Роман без названия

Пан Марцинковский все хохотал без удержу, и Щерба, оробев, поспешил уйти. Что тут оставалось делать! Отправились они, уже с более кислыми минами, к третьему издателю. Заведение его размещалось в здании университета, на первом этаже, в довольно темном углу, где они и застали его работающим за конторкой. Издатель поздоровался с ними довольно вежливо.

— А, рукопись, — сказал он, бросив рассеянный взгляд. — Вы хотите ее напечатать?

— Именно так.

— Очень хорошо, но прежде надо ее представить в цензурный комитет, а затем мы договоримся о плате за печатание.

— Но мы бы хотели эту рукопись вам продать!

— Как так? Чтобы я издал ее за свой счет?

— Вот именно.

— Это невозможно, — сказал издатель, возвращая им рукопись, — станки загружены, очень загружены… Мы печатаем массу научных трудов… К тому же беллетристика не идет…

Он отвернулся и снова принялся писать.

Друзья, откланявшись, вышли.

Оказавшись на улице, они посмотрели друг на друга, и Станислав, ни слова не говоря, сунул свое детище за борт мундира, больше уже не собираясь искать счастья.

— Ты погоди, это еще не конец, — остановил его Щерба. — Ведь в Вильно есть еще два знаменитых издателя… А Манес, а Зымель?

Зымель тогда печатал все, что попадалось под руку, — начиная от сонников и календарей, до прейскурантов и трудов по овцеводству, и пудами сбывал свой бумажный хлам евреям, которые развозили в телегах по Литве и Жмуди [62] Жмудь (Жемайте) — древнелитовская историческая область на северо-западе современной Литвы. и его сонники, и календари, и романы, переведенные с французского, немецкого, русского, сборники дрянных стишков, истории Синдбада, прекрасной Магеллоны, религиозную литературу наряду со сказками Лафонтена и драмами Коцебу, которые входили в число популярных изданий и продавались за гроши, зато в огромном количестве экземпляров. Издавались они на серой бумаге, печатались краской из смеси свечей с ваксой, но доход приносили громадный. Сам Зымель ничего в литературе не смыслил, наборщики у него были евреи, корректор — еврей, но, так как товар был непомерно дешевым и спрос неуклонно возрастал, торговля шла чрезвычайно бойко.

К издателю календарей Зымелю добраться было не так-то просто — типография его и склады, где хранилась литература польская и еврейская, помещались посреди грязных еврейских улочек, а контора издательства, на первом этаже большого дома со входом со двора, занимала укромный уголок, к которому надо было пробиваться через множество комнат, еврейских лиц и вопросов. Везде суетился типографский люд — до введения скоропечатных машин медленную работу типографских станков здесь возмещали пылкостью темперамента. Там сновали евреи всех званий, начиная с оборванца грузчика до холеного франта с пером за ухом, похожего на бухгалтера, — одни с огромными тюками бумаги, другие со стопками книг, корректурами, шрифтами… Во дворе загружались повозки книгонош, они въезжали и выезжали, и никто по их виду не подумал бы, что они везут просвещение в недра Литвы и Полесья, в Жмудь и Беларусь. Здесь отпирали склады, там развешивали мокрую бумагу, в другом углу брошюровали оттиски, переплетали, связывали.

Сам Зымель, пожилой еврей, «морейпу» [63] Здесь: глава заведения (древнеевр.). , весьма ценивший свою голову, которая, управляя громадным этим заведением, умела дрянную бумагу, измарав ее краской, превращать в деньги, сидел в отдельной комнате над большой счетной книгой, поглощенный изучением ее тайн. Одет он был в еврейское платье с глубоко надвинутой на голову ермолкой и, удобно расположившись в просторном кресле, вероятно, размышлял о том, прибавить ли к календарю анекдоты, которые удорожат каждый экземпляр на грош, зато, по мнению многих, должны и спрос увеличить… или же оставить календарь без анекдотов. Он прикидывал и так и эдак и уже склонялся к тому, чтобы отказаться от анекдотов, подумав, что они появились бы на свет божий в пятнадцатый раз и это издание прекрасно без них обойдется, но тут в его кабинет вошли Станислав и Щерба.

Старый еврей поднял голову, вероятно пытаясь заранее угадать, с чем они пришли, дабы быть хозяином положения, — Зымель был большой политик и мог похвалиться, что мало кому удавалось его провести, хотя руководился он скорее чутьем, нежели знаниями и разумом. Слегка скривившись, чтобы показать, как невысоко он ставит своих гостей, и набить себе цену, он рассудил, что, раз они пришли к нему, значит, они в нем нуждаются.

— Мое почтение, — молвил он в ответ на их приветствие, медленно поднялся, засунув ладони обеих рук за пояс, и вышел на середину комнаты. — Что вам угодно, господа?

Щерба достал рукопись.

— Рукопись? — махнул рукою еврей. — Ай-вай, на что это мне? На что?

Затем, немного подумав, спросил:

— Ваша милость что-нибудь уже печатали?

— Печатал, — поспешил с ответом Щерба.

— Значит, печатали! — повторил еврей, покачав головой. — Ну и что ж это за рукопись?

— Стихи!

— Дело невыгодное! Невыгодное дело! А нет ли у вас какого-нибудь переводного романа? Переводы — хороший товар… Может, Вальтер Скотт?

— У нас стихи.

— Э нет, нет… стихи… нет… Это не идет! У меня на складе их уйма, вы мне какую-нибудь прозу дайте, тогда поговорим…

— Но вы могли бы их дешево приобрести, — сказал Щерба, — стихи превосходные. Кто может знать, какое будущее ждет автора? Может, то, чем вы нынче пренебрегаете, завтра будет продаваться на вес золота?

— Зачем мне играть в лотерею, когда я могу ставить наверняка и рассчитывать, что выиграю? — тряся головою, возразил еврей. — Нет, нет! Вот календарь или «Морфей, толкователь снов» — дело славное. Написал бы кто новый сонник! Вот вы, не хотите ли сочинить еще какого-нибудь «Морфея»? Я бы вам хорошо заплатил, очень хорошо.

Станислав, видя, что здесь им делать нечего, повернулся и потянул за собою Щербу.

— Брось, — сказал он, — не будем терять время. Еврей поглядел на уходящих юношей, плюнул, покачал головой и возвратился к своей счетной книге.

Уныло брели домой наши друзья после своего паломничества, как вдруг в переулке, напротив костела святого Иоанна в глаза им бросилась вывеска: «Типография Двожеца».

— Смотри, еще издатель! Да, вспоминаю, видел эту фамилию на каких-то изданиях, чуть поприличнее Зымелевых, — оживился Щерба. — Давай не поленимся, зайдем и попытаем счастья.

Поднявшись по грязной лестнице и пройдя по галереям, они проникли внутрь большого дома, пропахшего краской, бумагой и книгами. Здесь было не так людно, как у знаменитого Зымеля или Манеса Ромма, повозок книгонош они не видели, но типография работала. Спросили Двожеца, никто им не мог ответить — перед ними появлялись евреи разного роста, возраста, отличавшиеся выражением лица и платьем, каждый держался важно, вроде бы он и есть Двожец, но оказывалось, что все они только его замещали, а сам хозяин был неуловим, как тень.