Юзеф Крашевский - Роман без названия

Станислав слушал его с известной жалостью, какую внушают бедность и нравственный упадок, а когда Иглицкий, победоносно на него взирая, умолк, Станислав спокойно возразил:

— Пан учитель, возможно, все это правда. Но скажите мне — если в сердце живет слово, которое тебя душит, которое ты должен произнести, хотя бы никто его не услыхал, хотя бы оно было скромным, незначительным, хотя бы навлекло на твою голову град камней и проклятий, обрекло тебя ходить в лохмотьях, жить в нищете и неизвестности, — можно ли это слово, с которым ты явился на свет, не высказать громко и смело? Для чего же тогда жизнь?

— Те-те-те! — засмеялся старик. — Да вы, гляжу, рехнулись, пророком себя вообразили, опомнитесь!

— О нет! Даже самое скромное призвание — это все же призвание, самое тихое слово — это слово, и одна, искорка духа — это тоже дух, и кто ее с хлебом своим съест или от страха погасит, будет проклят!

— Эх вы, неизлечимый безумец! — вздохнул Иглицкий и, опустив голову, продекламировал:

После минутного молчания старик распрямился, обнажил в усмешке беззубые десны и, видя, что Шарский не убежден и не сокрушен его филиппикой, заговорил снова:

— Уж если у вас руки чешутся и непременно хочется писать, лавры добывать, послушайте доброго совета — поэзию побоку, а становитесь-ка ученым. Я говорю не о настоящих ученых, таких на свете немного, но ученым заурядным может стать каждый, кто захочет. Для этого есть надежный, безотказный рецепт. Прежде всего выбираешь себе какой-нибудь весьма специальный предмет и начинаешь с ним знакомиться. Будь ты хоть полным невеждой, а через годик-другой изучишь его и будешь понимать чуть поболе, чем те, кто его только понюхал. Теперь можешь выступить. Успех первого выступления всегда строится на ядовитой, беспощадной критике тех, кто тебя опередил. Публика, логически рассуждая, приходит, естественно, к выводу, что человек, который на своих предшественников всех собак вешает, уж наверно, больше них знает и понимает. Можно, пожалуй, осторожненько погладить по головке тех, кто неспособен навредить, однако общее правило, главная формула: предшественников — на свалку! Тогда ты сразу оказываешься на вершине, ни за кем не признаешь превосходства, захватываешь власть в новой области. Областью этой может быть история города, края, провинции, чья-то биография, но лучше всего исследование каких-нибудь древностей, о которых никто ничего не знает, стало быть, и ваша милость не обязана знать более прочих, довольно обличить невежество предшественников. Я могу назвать людей, добывших себе весьма приличное положение при столь малых затратах труда и знаний, что смех берет глядеть на их работы. Всю жизнь они сочиняли предисловия, заметки, примечания, пояснения, комментарии et sic porro. [74] и так далее (лат.).

Но опять же общее правило таково: воображение, талант, живость — коли они есть — спрятать в карман, выбирать дело полегче, идти не торопясь по торной дороге и погромче уверять, что путь этот совсем новый и неизведанный.

Попадет, например, в твои руки старая рукопись, хлам несусветный, ты ее, зевая, переписываешь начисто, оставляя широкие поля и кое-где снабжая ученым примечанием, — если латинская, то из Дю Канжа [75] Дю Канж Шарль (1610–1688) — французский ученый, автор латинского словаря, византист и латинист. , если польская, то из неисчерпаемого Чацкого [76] Чацкий Тадеуш (1765–1813) — польский ученый и общественный деятель, законовед, историк, экономист. или другого энциклопедического труда, а коль удастся, из двух-трех сразу, что особенно тебя подымает, ибо тогда заимствование труднее обнаружить, — затем строчишь единым духом глубокомысленное предисловие, выгодно продаешь, кое-как правишь, издаешь книгу и посмеиваешься над теми, кто ее покупает, не собираясь читать.

Два-три труда подобного сорта доставят тебе прежде всего ту прибыль, что ты прослывешь настоящим, глубоким ученым, достойным уважения, тебя сделают членом всяческих обществ и ты сразу станешь на ноги — аминь, дело с концом! Дальше все идет как по маслу.

— Помилуйте, пан Иглицкий, — взмолился Станислав, — но есть же и настоящие ученые…

— Вестимо, есть, дорогой мой, но такие наверняка не полезут в драку с каким-то выскочкой, который профанам представляется кладезем знаний, будучи на деле ослом в личине ученого. Есть и у нас в литературе прорва таких издателей, переводчиков, критиков и эрудитов, которые, вчера нахватавшись верхов, назавтра уже поучают публику, и это сходит им безнаказанно. Если уж говорить о литературных профессиях, я бы для себя избрал вот такую синекуру, не требующую большого ума и способностей. Можно собирать предания, песни, акты и документы, приводить их в хронологический порядок, публиковать мемуары, не глядя на то, что их уже печатали не один раз, писать биографии по метрическим документам и диссертации о диссертациях — надо лишь позлее да погромче ругать предшественников, в этом все искусство!

— Но критика на что?

— Критики редко сами занимаются изучением, исследованием — они вас упрекнут в одном, в другом, этого-де слишком много, а того-де слишком мало, но самую суть воровства, повторений, нахальства, невежества они не видят. Вступать в бой, обличая неуча, они боятся — ведь обвинить в таком грехе куда опасней, чем отрицать талант.

— А как же совесть? — спросил Станислав.

— Совесть вместе с талантом надо при этой профессии засунуть подальше, как нечто весьма вредное и вовсе излишнее. Основательная, настоящая эрудиция приобретается тяжким трудом, страстью к знаниям, самоотверженной, постоянной работой, но опять же нет ничего легче, как создать ее видимость, набрав понемногу из всяческих сборников, компиляций, энциклопедий. Прибавим сюда самоуверенность, если не природную, то хотя бы деланную, полный отказ от вредной скромности и величайшую строгость к другим — вот ты и вооружен до зубов. Люди охотно верят тем, кто сам собою доволен. Dixi [77] Я сказал (лат.). ,— заключил учитель и, пошатываясь, поднялся. — Пора домой.

Эта проповедь, как и многие ей подобные со столь же нерадостным взглядом на мир, не удивила и не устрашила Станислава; он знал, он предчувствовал, что неизбежный жребий людей пера, людей мысли уготован и ему, и, веря в непреложность этой судьбы, не пытался от нее уклониться, но вооружался, чтобы выстоять. Бывает такое глубокое убеждение в неизбежности своего удела, что даже перспектива мученичества не может его поколебать.

Шарский без тревоги думал об ожидавших его страданиях, а покамест трудился, готовя к печати вторую рукопись, содержавшую поэму (только поэму), увы, на сюжет народных преданий. Он дал ее прочитать сперва Щербе, затем, расхрабрившись, отнес пану Ипполиту, и так как пан Ипполит в ту пору был в неплохих отношениях с неким издателем, который задумал, но еще не вполне решился, издавать польские книги, то, даже без ведома Шарского, пан Ипполит понес его рукопись издателю.