Юзеф Крашевский - Роман без названия

А Кароль, окруженный самым заботливым уходом, постепенно слабел — то лучше ему становилось, то опять хуже. И словно перемена в образе жизни лишь вредила ему, он день ото дня все заметнее терял силы. Брант утешал, помогал, делал все возможное, но мыслимо ли было обмануть мать, которой каждый симптом болезни сына напоминал о гибели мужа и дочерей.

То была картина медленного угасания, и она в отчаянии считала немногие оставшиеся часы.

Труднее было Шарскому спросить про Сару, узнать, что с нею, но однажды, оказавшись наедине с Брантом, он, напустив на себя равнодушный вид, спросил будто случайно:

— Ну, а как же ваша пациентка?

— Какая пациентка? Вы о ком? — переспросил Брант, как бы не понимая. — Которая?

— А дочь купца.

— Дочка Давида Бялостоцкого? — с безразличным видом молвил старик, подкрепляясь табаком из скрипучей табакерки. — А! Она здорова, здорова!

— Но даже вы, пан доктор, опасались…

— Ну да, опасался, а болезнь-то оказалась несерьезная — так, женские нервы… Родители сами заметили, что занятия слишком возбудили ее воображение, но теперь ее выдают замуж… Свадьба вот-вот, и это будет лучшее anti-dotum [82] Противоядие (лат.). .

Больше расспрашивать Шарский не осмелился, но, как только ему разрешили выходить и он, полагая своим долгом не оставлять бедную вдову, отправился на Лоточек, — он не мог удержаться от желания хотя бы пройти по Немецкой улице. Возле Давидова дома он замедлил шаги, остановился и спросил у хорошо знакомого ему еврея-приказчика:

— Как там у вас поживают?

— Ничего, слава богу, здоровы!

— А Сара?

— Чего ж ей-то не быть здоровой! Только деликатная очень, ну прямо генеральская дочка! На днях свадьба будет.

Стась поглядел на окна, но все они были черные, пустые, — у него не было сил уйти, сердце сжималось от тоски и тревоги, но он подумал, что его вид может оживить у Сары, возможно, уже угасшие воспоминания, и, сделав над собою мучительное усилие, пошел прочь. Каждый шаг, удалявший его от этих окон, стоил ему труда — он то шел вперед, то останавливался, даже возвращался и, наконец, что есть сил побежал, чтобы себя преодолеть.

На Лоточке он застал Марту у ворот, во дворе было тихо и уныло, как на кладбище. Здесь и так никогда не слышно было веселья, а теперь и подавно — мысль о смерти словно одела саваном вдовий, сиротский домик.

Каролек лежал в своей спаленке бледный, с горящими глазами — он был очень возбужден, лихорадочно оживлен; у его ног, не сводя глаз с лица мальчика, сидела несчастная мать. Вокруг Каролека были разбросаны всевозможные предметы, принесенные ему для развлечения, — гравюры, книги, скрипочка, на которой он учился играть, бумага, карандаши, все, чем материнское сердце могло скрасить последние его минуты.

То было грустное, душераздирающее зрелище. У пани Дормунд на почерневших от плача веках виднелись следы слез, она не могла оторвать взгляда от этого угасающего существа — смотрела, прислушивалась к дыханию, умирала вместе с сыном. Станислав, предупрежденный о том, что дело плохо, вошел осторожно, стараясь не шуметь. И слезы брызнули у него из глаз, когда Каролек, увидев его, быстро повернулся и протянул к нему обе руки.

С трудом сдерживаемые слезы снова полились из глаз матери, и она выбежала из комнаты — ради спокойствия сына она старалась скрывать свои страдания и притворяться веселой.

— Ах, как я счастлив, что ты вернулся! — воскликнул Кароль. — Ты мне был так нужен, так нужен — но ты же был болен!

— Да, немного прихворнул.

— Но теперь-то ты уже здоров, ты останешься с нами, правда ведь? — И Кароль тревожно посмотрел на дверь. — Взгляни, — тихонько шепнул он, — нет ли там матери. Мне очень надо поговорить с тобой, только я боюсь, как бы она не услышала.

Шарский оглянулся, но пани Дормунд, видимо, ушла плакать в дальнюю комнату, всхлипываний не было слышно.

— Ты знаешь, — с живостью сказал Кароль, все же понизив голос, — а ведь у меня чахотка! Мой отец и две сестры умерли от нее, и я тоже умру!

— Ну что ты выдумываешь! — бледнея, остановил его Станислав.

— Нет, правда! Ох, как я хочу жить! Один бог знает, как я хотел бы жить ради нее, но все напрасно, напрасно, я должен умереть. Когда я еще был здоров и никто не мог подумать, что и во мне есть зародыш смертельной болезни, Марта часто мне рассказывала о болезни отца и сестричек — все было в точности, как у меня! Но мне кажется, что мама спокойна, добрый наш Брант убаюкивает ее надеждами, и она как будто ни о чем не догадывается… Ну и не надо, чтобы она заранее страдала. Ах, не так страшно умереть, как оставить ее одну, совсем одну на свете! О боже мой, вся моя надежда на тебя, Станислав!

— Дорогой мой, не терзай себя такими мыслями!

— Ну зачем же меня обманывать, я ведь знаю, что меня ждет! О, если бы ты мог заглянуть в мою душу, какая там идет борьба! Жизнь манит меня, я ощущаю в себе огромную ее силу, я не могу поверить в смерть и, однако, я знаю, я уверен, что скоро, очень скоро умру! Бывает, когда проснусь пораньше, хорошо отдохнувший, мысль о смерти кажется мне совершенно нелепой, но потом я понимаю, что меня всего только морочит моя жажда жизни! Силы меня покидают, уходят, с каждым днем я все слабей, все беспомощней… О, что она будет делать одна!

Каролек утер пот со лба и вздохнул.

— Слушай, — сказал он дрожавшему от волнения Станиславу, — ты должен заменить меня возле нее — ты будешь ее сыном. Но у тебя точно нет чахотки, ты уверен? Это было бы ужасно!

— Милый мой мальчик, успокойся, не мучь себя этими фантазиями, ты будешь жить.

— Нет, о нет! — возразил Кароль, качая головой. — Но ты меня заменишь, ты ей потом когда-нибудь скажешь, что я давно видел приближающуюся ко мне смерть, но ничего ей про это не говорил, чтобы не пугать. Ты скажешь, что я поручил тебе охранять ее. Ты будешь ей сыном. Ах, никого в целом мире! Четыре гроба! Четыре могилы! И тишина, тишина! О, как она это выдержит!

Станислав сжал руку бедному мальчику, предупреждая, что идет мать, и Кароль сразу заговорил о чем-то веселом. Пани Дормунд тоже вошла с посветлевшим лицом, усилием воли скрывая скорбь и чуть ли не улыбаясь. Оба были рады Станиславу, и Кароль в попытке невинного обмана говорил о том, что скоро, мол, выздоровеет и догонит товарищей, опередивших его в учении, и еще о разных посторонних предметах. Целый вечер прошел в странной, мучительной беседе, фоном для которой были страдания, страшные мысли о завтрашнем дне!

У ложа Каролека возобновилась для Шарского жизнь, полная самоотречения и труда.

Кто ряд лет корпел над книгами, заслонявшими ему доступ к жизни, и нетерпеливым взглядом мерил расстояние, отделявшее его от мира желанной свободы, тот поймет, что означают для студента последний час лекций, последний экзамен, распахивающий перед ним врата жизни, и прощание с жесткой студенческой скамьей.