Юзеф Крашевский - Сумасбродка

— Никого не застанем, я всех выпроводила. Зориан снова хотел меня осчастливить, двум-трем другим я тоже должна была указать на дверь… и теперь скучаю, как хорошо воспитанный ребенок. Ты обязан возместить мне понесенный ущерб!

Так переговариваясь, они медленно спускались с лестницы. На улице мело, пошел густой снег. Эварист кликнул санки, оба сели, извозчик галопом погнал коней.

— Ах! Мчаться бы вот и мчаться до края земли, закрыв глаза!

Зоня прильнула к Эваристу.

— Не вели ехать домой, давай поедем далеко-далеко. Такой славный мороз, я постепенно засну, а во сне, говорят, и смерть легка. Так и умру, прижавшись к тебе…

Она замолкла.

Спустя короткое время они остановились у подъезда.

— О, уже! — сказала Зоня, вставая, — так скоро…

И опершись на руку Эвариста, молча, как бы задумавшись, медленно побрела к лестнице. Так они поднялись наверх.

Здесь Зоня очнулась: позвала служанку, велела поставить самовар, подать чай.

— Мы будем одни, в метель никто не придет, — бросила она Эваристу.

Эваристу казалось, будто все это происходит во сне, мучительном и вместе с тем чудесном… Зоня, хотя она как бы не обращала на него внимания, хорошо видела, что с ним творится. Иногда по ее губам пробегала язвительная, но веселая улыбка.

В ожидании чая они начали разговор о Замилове, о сестре, о будущем.

— И ты неминуемо зароешься в деревне, — заключила Зоня. — А деревня — это род берлоги, где медведи проводят зимнюю спячку, вот и будешь там удобно спать всю жизнь. Женишься, конечно, на добродетельной и спокойной девице, которая будет тебя очень любить… за неимением кого-нибудь другого. Все это прекрасно, не знаю только, можно ли такую жизнь назвать жизнью, скорее — умиранием. Все притупляется, чувства, мысли, человек цепенеет, застывает душой, не страдает, не воспринимает боли. Мало-мальски смелую мысль укротит благочестивый ксендз, страсть уймется в объятиях жены, сердце удовлетворится объятиями детей. Но жизнь ли это?

Эварист не посмел ей противоречить, хотя ее насмешки жестоко ранили его. Он только заметил:

— Далеко мне еще до такой жизни, Я и не думаю о женитьбе.

— А, женят тебя и так.

— Пока что не имею желания. Зоня посмотрела на него.

— До такого сокровища, как ты, найдется немало охотниц, и какая-нибудь подцепит тебя в конце концов.

Подали чай. Впервые Зоня сама начала разливать его, раньше это делала служанка.

— Вот видишь, — сказала она, — я выучилась женским обязанностям, ведь чем еще можем мы, бедные, вам угодить? Мы обрубаем для вас носовые платки, стряпаем, варим варенье и вытираем детям носы. Ваша женщина — это все еще по-старому служанка… Она не смеет поднять головы, не смеет ни думать, ни распоряжаться собственным сердцем, потому что вся как есть принадлежит своему господину. Нет, то, что вы можете жить с такими манекенами, любить их, ласкать и выдерживать это, не делает вам чести. Если бы я была мужчиной, я хотела бы любовницу, равную мне.

Эварист молчал.

— С невольницами удобнее, — бросила Зоня, подавая ему чашку. — Знаешь, — вдруг прибавила она, — можно даже подчиниться тому, кого любишь, это я понимаю, но — добровольно!

— Прости меня, Зоня, — возразил наконец Эварист, — но боюсь, не принимаешь ли ты за любовь минутную вспышку воображения.

Зоня побледнела, у нее блеснули глаза.

— Ты так думаешь? — спросила она. — Я не знаю — а есть ли другая любовь? О той, вечной, нечего и говорить, такой не бывает.

— Но любовь может перерасти в прочную дружбу, — сказал Эварист.

— Просто в привычку, — возразила Зоня, — но и привычка имеет свою ценность…

И, скривив губы, прибавила:

— Не суди меня строго, Эварист, не было у меня никаких вспышек, я, может, и не любила никогда, только искала любви, хотела ее… Но однажды сердце найдет то, за чем так жадно гналось…

Она не договорила, остальное было досказано молчанием.

Час был поздний, Эварист сидел как на раскаленных углях; наконец он встал и начал прощаться. Зоня посмотрела на него с беспокойством.

— Ты вернешься ко мне? — спросила она, хватая его за руки. — Не оттолкнет тебя моя дерзкая навязчивость? Ты вернешься?

Эварист прошептал что-то в ответ.

— Ты придешь… Я приказываю тебе. Не сопротивляйся этой своей… симпатии ко мне, — с улыбкой прибавила Зоня.

Она положила ему руку на плечо, склонила к нему голову:

— Завтра… помни! Завтра.

Трудно было бы найти на свете менее заметного и более ловкого человека, чем Ефрем Васильев. Нажив изрядное торговое дело и недурную недвижимость, он вовсе не успокоился на том, что имел, но мало использовал, и молча раздумывал день и ночь, как бы нажить побольше. Он уже видел, как вдруг, словно грибы из-под земли, вырастают огромные состояния, было у него и за что зацепиться, ибо он и значительный оборотный капитал носил в грязном бумажнике под своей красной рубахой, опасаясь доверить его кассе, годы его не угнетали, голова работала исправно, нива, на которой он трудился, обещала хорошие плоды, вот и ломал он ее, головушку, как все это пустить в дело.

Больше всего заботил Васильева каменный домишко, купленный с мыслью об увеличении доходов и не вполне отвечавший своему назначению. Едва обновленная квартира на верхнем этаже нашла после долгого ожидания жилицу, как тут же, к несчастью, и потеряла ее. Евлашевский, который унаследовал квартиру от вышеупомянутой дамы, и не думал оставаться в ней сверх оплаченного срока, наоборот, был даже рад избавиться от нее.

Досада за эту обреченную пустовать квартиру так донимала Васильева, что в конце концов навела его на счастливую мысль.

Он решил устроить в верхнем этаже что-то вроде чайной и маленького ресторана. Это было отличным средством пускания в выгодный оборот многих предметов торговли с нижнего этажа и привлечения новых выгодных знакомств. Не обойдется без хлопот, но присмотреть одновременно за лавкой внизу и заведением наверху вполне под силу деятельному и с зорким глазом хозяину. Студенческую молодежь, с которой Васильев состоял в разнообразных отношениях, удастся привлечь без труда, да и остальная публика, как считал предусмотрительный хозяин, не сможет не почтить его милостивым вниманием, особенно во время оживленных ярмарок.

Васильева ждали новые расходы, для приманки клиентов надо было по образцу московских ресторанов привезти из Дрездена маленький хотя бы оркестрион [7] Орган с механическим заводом, имитирующий оркестр. , обзавестись новым инвентарем… но он мог себе это позволить.

Васильев недолго думал, едва избавившись от Евлашевского, он мигом привел свою мысль в исполнение; когда Эварист вернулся в Киев, чайная уже была открыта и, как все новые заведения, пользовалась большим успехом. Особенно охотно посещали ее студенты, имевшие там отдельную комнату, где они могли вволю шуметь и пользоваться разными другими привилегиями.