Оулавюр Сигурдссон - Избранное

В редакции я задержался. Еще в феврале Вальтоур сказал, что надо использовать все хвалебные письма читателей, и регулярно печатал отрывки из них, особенно стихи доморощенных поэтов. Писем этих накопилось порядочно, сотни две с половиной, а кроме того, Сокрон из Рейкьявика лично получил массу посланий от своих поклонников — разумеется, не меньше сотни.

Шум от автомашин на Эйстюрстрайти почти стих, но какие-то пьяные молодцы распевали под окном песни Студиозуса. Не знаю, почему так получилось, но я снял пальто, сел за стол и принялся листать собрание хвалебных писем читателей «Светоча». Я пробегал глазами письмо за письмом, и одна мысль не давала мне покоя. Наверное, что-то у меня не в порядке, надо еще раз спросить свою совесть. Быть может, мои взгляды на жизнь устарели? Письма были от мужчин и женщин, горожан и крестьян, молодых и старых, богатых и бедных. Все классы общества прислали сюда своих представителей, некоторые — многих. Даже люди с высшим образованием — культурный народ — ощутили потребность, подписываясь на журнал, с похвалой отозваться о «Светоче».

Трижды мне попадались письма от людей, имена которых я знал с пеленок. Конечно, письма эти были мне знакомы, но я снова перечитал их, и притом внимательно. Одно было в стихах: «Деньги на подписку за год высылаю, веру христианскую вам крепить желаю. Сигюрвальди Никюлауссон, торговец, Дьюпифьёрдюр». Председатель тамошней сельской коммуны восторгался статьей Вальтоура о духовной свободе, однако при этом упоминал, что, по мнению его супруги, возглавляющей местное отделение Женского союза, в «Светоче» засилье мужчин. Где же наши замечательные поэтессы — такие, как Линборг Лейдоульфсдоухтир? Письмо сьеры Триггви из Стёдюдля было датировано так: «8 Martii, anno 1940» [87] 8 марта 1940 года (лат.). . Сьера Триггви из Стёдюдля, длиннобородый старец, источающий благорасположение ко всем и вся, старый латинист и кладезь премудрости, коротающий долгие зимние вечера за чтением Сенеки, а весной отдыхающий за Овидием и Горацием, сообщал, что видел журнал в одном доме в Дьюпифьёрдюре, и с похвалой отзывался о нем; всякое доброе стремление — благо, все добрые стремления надо поддерживать; журнал призван, sine ullo dubio [88] Вне всякого сомнения (лат.). , сыграть выдающуюся роль в поднятии культуры нашего народа, и настоящим прошу вас выслать мне наложенным платежом все номера с самого начала. Macte virtute sunto artium promotores [89] Хвала вашей доблести, покровители искусств (лат.). . Мир вам.

Сьера Триггви из Стёдюдля…

Внутренний голос все шептал мне: что-то у тебя не в порядке, ты ни себя не понимаешь, ни других.

А другой голос вторил первому: если ты не можешь заставить себя спросить дядю Сигхватюра и жену его Адальхейдюр, кто был Йоун, кто был твой отец, то поезжай в Стёдюдль и поговори наедине с сьерой Триггви, пастором, который тебя крестил и конфирмовал.

Я перестал копаться в архиве «Светоча», не желал больше слушать таинственные голоса. Схватив датский журнал двухмесячной давности и вооружившись авторучкой и несколькими полосками бумаги, я начал переводить рассказ некоего Енсена или Хансена «Naar Kærligheden sejrer» [90] «Когда побеждает любовь» (датск.). . Покойная бабушка говаривала, что верность долгу и трудолюбие — лучшее лекарство от всех бед. Труд облагораживает человека, повторяла она, работа приносит утешение опечаленной душе. Шефу перевод рассказа этого Енсена или Хансена был не к спеху, но тем не менее я работал долго и упорно, как если бы Вальтоур с нетерпением ожидал рукописи. Не знаю, облагородил ли меня этот перевод, но успокоить успокоил.

Ночь кончилась.

Я устал, меня начало клонить в сон, все сделалось безразличным, смолкли голоса, загадки человеческой жизни перестали волновать меня — во всяком случае, на время. И тут я услышал странный шум, который то усиливался, то стихал, то приближался, то удалялся. Еще несколько минут я писал, но при этом невольно прислушивался, пытаясь понять, откуда он исходит. Самолет? Нет, быть не может, произнес я вполголоса и подошел к окну. Никакого самолета я не увидел, а только тяжелое, мрачное небо, нависшее над серыми домами и безмолвной улицей. Светало. Шум превратился в далекое жужжание, оно постепенно замирало и совсем стихло. Я покачал головой и навинтил колпачок на авторучку. Что это я себе думаю, может, вообще спать не собираюсь? Я натянул пальто, сунул в карман книгу с негодяем на обложке, запер редакцию и отправился домой, на улицу Сваубнисгата.

О чем я думал? Где я находился?

Думал я, наверное, о девушке, с которой был обручен, а находился в начале Баункастрайти, когда где-то вдали вновь послышался странный шум и навстречу мне пронеслись два парня, торопившиеся словно на пожар.

— Военные корабли! Самолет!

Я остановился. Нет, быть этого не может, гнал я от себя услышанную новость, но все-таки решил убедиться собственными глазами, соответствует ли она действительности. Я побежал вслед за парнями и догнал их на вершине Арднархоудля [91] Арднархоудль — холм в центре Рейкьявика. На его вершине установлена статуя Ингоульвюра Арднарсона — первого поселенца в Исландии. .

Англичане? Немцы?

Я стоял на рассвете под статуей исландского первопоселенца и смотрел, как серые эсминцы вспарывают тихий залив. Они двигались гораздо быстрее, чем корабли нашего бедного народа — маленькие торговые суденышки да ржавые траулеры. Над эсминцами кружил самолет. Над гаванью кружили чайки. Словно в трансе, я слушал отрывистую речь незнакомых людей, сжимал в карманах кулаки и не мигая смотрел, как стальные корабли быстро и неотвратимо, словно гроза, подходят все ближе, рассекают зеркальную гладь проливов между зелеными островами, потом замедляют свое тяжелое движение, так что пена уже не вскипает у их носов, тихо скользят еще немного и бросают недалеко от берега якорь.

Когда Вальтоур попросил меня описать для читателей «Светоча» события этого утра, очень скоро выяснилось, что сделать я этого не в состоянии. Я, конечно, взялся за статью, написал несколько слов — два-три предложения, но тут сердце у меня заколотилось так, что я оставил эту попытку. Даже сегодня я прихожу в такое волнение, когда пытаюсь восстановить в памяти события этого весеннего утра 1940 года, что не могу связно рассказать о них. Видимо, я воспринял их не так, как мои собратья по перу. Кое-что я забыл, кое-что видится как в тумане, кое-что — словно искаженный образ на водной ряби. Я, отверженный обществом преступник, вспоминаю сегодняшним вечером, что стоял тогда у здания старого холодильника и смотрел, как утлая лодчонка — катер портового лоцмана — направляется к эсминцам, вернее говоря, смотрел, как под зияющими жерлами пушек отважно полощется на носу этого катерочка исландский флаг. Тут разразилась непогода, сначала посыпал град, затем повалил мокрый снег. Когда просветлело и открылась Эсья, удивительно белая, с голубеющими обрывами, кто-то сказал, что корабли английские. Вдруг в руках у меня оказалась мокрая листовка с заявлением на странноватом исландском языке, где, в частности, говорилось: