Оулавюр Сигурдссон - Избранное

как сказал наш поэт. Вчера я сделал променад на Эффрисей [66] Эффрисей ( офиц. Эрфирисей) — ранее остров, теперь мыс у входа в рейкьявикскую гавань. и видел у воды кричащую гагу».

Нет, вся эта газетная полемика свидетельствовала лишь об одном: статья его не потерпела «фисако». Когда учитель средних лет обозвал его болваном, Сокрон не обиделся: успех всегда рождает зависть. «Комплекс неполноценности», — научно выразился он и пожалел автора. Ему и в голову не пришло отвечать на такое хамство, на такой комплекс, он был выше этого. Сокрон из Рейкьявика считал личные выпады делом недостойным и никогда не пользовался ими, чтобы защитить себя.

Впоследствии к нему действительно стали приходить письма от читателей «Светоча» — конечно, в первое время не «потоком», но ведь нередко упавший камень бывает предвестником камнепада. Он показал мне первое полученное письмо — от «матери восьмерых детей». Она горячо благодарила его за фразу: «Мы не хотим, чтобы наши дети выросли безбожниками» — и требовала, чтобы всех неверующих учителей немедленно повыгоняли из школ и отправили на принудительные работы: это наставило бы их на путь к богу.

Сегодня я остановился у дома 19 по улице Сваубнисгата и стал разглядывать облупившуюся штукатурку, исцарапанное гофрированное железо [67] В Рейкьявике стены многих домов обшиты гофрированным железом. и в особенности запыленное окно под самой стрехой на северной стороне дома. За этим окном я жил, когда стал журналистом. Через эту дверь я перед рождеством 1939 года вынес часы покойной бабушки и продал их мрачному старьевщику. Здесь потерпели крушение мои планы о высшем образовании. Здесь я не стал пастором, потому что решил сделаться хранителем древностей, — хранитель древностей уступил место естествоиспытателю, естествоиспытатель — поэту, а поэт… человеку, который крал анекдоты для «Светоча», держал корректуру и переводил с датского любовные рассказы. Иногда я смотрел на звезды и думал, что Земля — лишь пылинка в бесконечной Вселенной, а люди так малы, что этого и словами не выразишь. Однако, несмотря на подобные мысли и некоторое — весьма поверхностное — знакомство со Шпенглером, Фрейдом и разными иностранными романистами, как хорошими, так и плохими, я был всего-навсего парнем из Дьюпифьёрдюра, чужаком в столичном городе, нерешительным, невежественным, неопытным, неиспорченным и во многих отношениях ужасно ребячливым. Эта мансарда-клетушка много месяцев была моим домом. В ней я познал бедность и огорчения, в ней я трясся над каждой кроной, был бесконечно одинок, боялся нужды, вернее говоря, голода — спутника безработицы, жил в страхе, что мир погибнет, жаждал счастья (коря себя при этом: тебе еще хорошо, твоих сверстников сейчас убивают!), изведал надежды и разочарования, мечты, любовь. «Сколь счастлива юность!» — сказал поэт. Дом остался таким же, каким был тогда, по крайней мере снаружи, щербин и царапин вроде бы не прибавилось. Я распростился с ним 14 мая 1940 года, переехав на улицу Аусвадлагата, в превосходную комнату в доме управляющего Бьярдни Магнуссона. Далеко не сразу я сообразил, что он, Бьярдни Магнуссон, был начальником Арона Эйлифса в его «хлебностном труде».

В доме 19 по улице Сваубнисгата комнату мне сдавала семья, сама снимавшая квартиру. Я хорошо помню, как трясло старуху, когда она рассказывала мне, что хозяин дома отказал им.

— Сначала заказное письмо прислал, — шептала она, — а вчера сам явился.

— Понятно.

— Весной нам съезжать, — продолжала она, — но куда — ей-богу не знаю. Наверное, в подвал какой-нибудь.

— Бог даст, обойдется.

— Только бы не в подвал.

Я посмотрел на нее: руки дрожат, уголки рта опустились еще ниже, чем обычно, взгляд еще более потухший, кожа еще более дряблая и нездоровая.

— А у него, — сказала она как бы самой себе, — четыре дома.

— У кого?

— У хозяина, — прошептала она. — И он холостяк.

Для меня отказ этот не явился неожиданностью: мне доводилось видеть владельца дома — правда, со спины, — когда он приходил за квартирной платой, и я понял, что это за человек.

— Он уже распорядился насчет квартиры. Верно, жильцы снизу на нас жаловались.

— Да что вы!

— Точно, — прошептала она. — Мой Хьялли-то порой здорово напивается, да ты знаешь. Но платили мы всегда аккуратно. Живем тут уже три года. Я здесь давно освоилась, и мне нравится. Надоели вечные переезды.

Когда-то она была молодая, думал я. Молодая и здоровая, как Кристин. И вот что сделала с нею жизнь. Что сделает она с нами — с Кристин и со мной?

— Я это во сне видела, — продолжала старуха. — Один и тот же кошмар три ночи подряд снился. Перед испанкой у меня тоже вещий сон был, мы тогда в подвале жили. И обе они тогда померли, Сольвейг и Гвюдлёйг, а какие были толковые и ласковые. С тех пор и хвораю. А какая я сейчас развалина — и творить нечего.

Что сделала с нею жизнь, снова подумал я.

— Разве ж это здоровье? Разве ж это жизнь?

Почему ей не дано умереть? — подумалось мне.

— О-хо-хо. — Старуха смотрела потухшим взглядом в пространство, рот у нее открылся. — Только бы не в подвал.

Сваубнисгата, 19.

В те давние времена я, надо полагать, несколько повзрослел, приобрел некий жизненный опыт, порой горький и суровый. Признаюсь честно, что свою клетушку я оставил с радостью. Семейство, жившее на верхнем этаже, мне хорошо запомнилось, хотя общался я с ним мало. В доме была потрясающая слышимость, сквозь тонкие перегородки проникал даже шепот, и я слышал многое, что не всегда предназначалось для моих ушей. Кое к чему я быстро привык, кое-что меня иногда поражало, но вскоре забывалось, кое-что запало в память на всю жизнь.

Старуху мучила какая-то болезнь, не знаю ее названия. Она вся дергалась и дрожала, тряслась и корежилась, особенно когда волновалась, а это случалось раз двадцать на дню. Лицо ее, серое и дряблое, всегда было расслабленно-обвисшим, словно перестало подчиняться нервам. Мне кажется, она вообще не улыбалась. Лишь когда на кухню неуверенными шажками входил ее внучек и взбирался к ней на колени, лицо ее светлело. Улыбка начиналась со странных подергиваний и подрагиваний лица, рот принимал форму кривой подковы, а глаза — глаза сияли.

— Бутузик мой родненький, — приговаривала она, лаская малыша, — крохотный-то он какой!

Муж ее, невысокий, плотный крепыш лет шестидесяти с лишком, громогласный, широколицый, бровастый, обветренный, производил на первый взгляд несколько устрашающее впечатление, но был добрейшим существом. Каждое утро, выходя на улицу, он неизменно крестился, и я уверен, что он всегда молился на ночь. В церковь он ходил только по большим праздникам, а по воскресеньям просто слушал богослужение по радио.