Оулавюр Сигурдссон - Избранное

— Да выключите вы к чертовой матери это свинство, я спать хочу! — кричал он.

Правда, в двух пунктах они были единодушны: что нет ничего хуже так называемых симфоний и что песня Студиозуса о Магге и Маунги — отличная штука.

Причиной самых остервенелых ссор был Вильхьяульмюр, безработный пьяница. Старуха, когда не задыхалась от волнения, брала его под защиту. Конечно, кое в чем он виноват, говорила она, но не во всем. Кризис — не его вина. Война — тоже. Будь у Хьялли постоянная работа, да притом чистая, скажем на заводе, то, она убеждена, он бы бросил пить, кормил и себя, и семью, не швырял денег на ветер, в общество трезвости вступил.

— Безработица, — говорила она, задыхаясь, — разве он в ней виноват? — Она точно знает, что ее Хьялли честно пытается найти работу. Так как же можно винить беднягу в лени?

— Он бездельник, а ты покрываешь его! — кричал ее муж и ругал сына на чем свет стоит, обзывая и идиотом, и тряпкой, а приятелей его — пропойцами и паразитами. Кто виноват, что полиции раз за разом приходится волочить его домой, словно куль? Кто виноват, что он напивается как свинья, когда дорвется до водки? — Не знаю, в кого он такой уродился, в моем роду пьяниц не было, — говорил старик и безбожно ругался. Если б сын захотел, то при всей безработице и кризисе мог бы заработать на еду да на одежду. Экономить надо, экономить, а не хлестать водку, курить и дуть кофе точно воду. Бросить надо к черту всех этих дружков — шалопаев и алкоголиков, поладить с хорошими людьми и предложить им свои услуги — если придется, за небольшие деньги. А требовать высокое жалованье — от этого всем плохо: и рабочим, и хозяевам. Короче говоря, отца надо слушать, и тогда, кто знает, он, может быть, даже станет… да, штатным служащим Города!

Маульфридюр высказывалась в том же духе. Особенно нападала она на брата в отсутствие отца.

— Смотреть на тебя, Вилли, противно! — говаривала она. — Рожа у тебя с перепою зеленая, будто плесенью обросла! — Она неустанно попрекала его тем, что он с женой и ребенком сидит на родительской шее. — Я за себя деньги вношу, — шумела Мадда, — а ты что? Пьешь без просыпу, да еще маму заставляешь покупать тебе курево!

— Заткнись! — отвечал Вильхьяульмюр. С отцом он в пререкания старался не вступать, но все же порой срывался. Тогда, он ядовито осведомлялся, где старик хранит все те деньги, которые сэкономил на том, что пьет молоко пополам с водой. А позвольте полюбопытствовать, что отец выгадал, ползая на брюхе перед этими хорошими людьми, что заправляют Городом. Он краем уха слышал, что отец работает подметальщиком и мусорщиком, ворочает бочки с отходами и даже сортиры чистит. Быть того не может, чтобы отцу за его голос на выборах дали такую поганую работенку. А он не пытался поладить с хорошими людьми, которые правят Городом? Или ему нравится сидеть по уши в грязи и дерьме?

Иногда Вильхьяульмюр кидал на отца такой взгляд, что меня брала оторопь. В этом взгляде были и ненависть, и вызов, и стыд, но прежде всего боль. Вообще он скрывал, что ему плохо, однако как он несчастен и жалок, всего явственнее было видно после стычек с отцом. Я сочувствовал ему, но тем не менее он частенько вынуждал меня ругаться про себя, особенно по ночам. Напившись, он поносил жену, обзывал ее брюзгой и грозился развестись или же слезливо жаловался на свои несчастья, без конца повторял, что смертельно устал от беспросветной нужды и лучший для него выход — покончить с собой, чему все только рады будут. Она пыталась утешить его, прощала всю грубую брань, уверяла, что любит, и плакала вместе с ним. Иногда при этом просыпался малыш и принимал участие в этих скорбных ночных рыданиях, горько плакал и звал бабушку. Мать начинала тогда укачивать его, а отец бубнил: «Баю-бай, дружок, баю-бай!» Наконец мальчик снова засыпал, супруги ложились в постель, а я погружался в дремоту, но тут за стенкой, как правило, слышался нежный шепот, поднималась любовная возня, и все это завершалось бесстыдным шумом. Я говорил себе, что жизнь есть жизнь, а супруги — молодые люди, но если итогом этой ночи будет новый ребенок, какое его ждет существование, кто позаботится о том, чтобы он нормально рос? Вильхьяульмюр плохо переносил алкоголь, его рвало, он стонал и причитал, похмелье было тяжелым, он лежал большую часть следующего дня, каялся и божился, что больше капли в рот не возьмет. После таких обещаний он дня два-три уходил рано и либо торчал в порту, либо слонялся по городу. Но работы не находил и напивался снова.

— Если бы у него была постоянная работа, — говорила старуха, — да еще и чистая…

Мало-помалу я стал сомневаться. Не поздно ли?

Мечты. Любовь.

Я стою и разглядываю обшарпанный дом номер 19 по улице Сваубнисгата, и в груди моей что-то звучит, словно полузабытый припев. Я смотрю на запыленное окно моей прежней клетушки и прислушиваюсь к песне минувших времен. Как я был влюблен! «Твой до гроба», — сказал я Кристин. «Твоя до гроба», — сказала она мне. Когда я услышал из ее уст эти слова, я онемел от радости, задрожал от счастья, был до глубины души тронут ее любовью и незаслуженным доверием. Она самая очаровательная девушка на свете, прошептал я ей, я сделаю все возможное и невозможное, чтобы оказаться для нее достойным спутником жизни, ее любовь — это весна в лесу.

— Как красиво ты говоришь, — отвечала она.

Я чувствовал себя парящим над облаками.

— Какая ты красивая. Ты напоминаешь мне сабельник.

— Это такой цветок?

— Да, — прошептал я. — Цветок.

И прошел вечер.

Прошли вечера.

Во время наших встреч я особенно отчетливо ощущал, как не похож на героев романов прославленных писателей, на этих блестящих молодых людей, которые непрестанно получают переводы от добрых родственников, носятся со своими невестами из города в город, из страны в страну и пьют шампанское словно воду. Быть рыцарем, хоть и маленьким, я мог, лишь если экономил на всем, трясся, как скряга, над каждой кроной, иначе я бы не смог аккуратно платить Рагнхейдюр и старой чете в доме 19 по улице Сваубнисгата. Иногда мы с Кристин ходили в кино, несколько раз бывали в кафе, а дважды я мог позволить себе пригласить ее в театр. Обычно, однако, мы проводили вечера в моей клетушке, а угощение состояло из шоколадки. Я показывал Кристин свой гербарий. Когда за стенкой начинались ссоры, я нередко хватал какой-нибудь сборник стихов и читал вслух, пока грызня не утихала, либо, если стояла хорошая погода, предлагал прогуляться вокруг Озерца. «Да», — отвечала Кристин и кивала, когда я указывал на луну, звезды и северное сияние, красивое облако, странный отсвет или же на заиндевелый сад, где стройная рябина дожидалась весны.

«Мечты, любовь», — написал я выше. Надо прибавить еще одно слово: страсть.