Абдаллах аль-Мукаффа - Калила и Димна

Прочтя этот текст «амана», халиф пришел в ярость. Он тут же осведомился, кто составлял документ, и послал к Суфьяну гонца, велев передать: «Избавь меня от этого человека». Новый правитель Басры, давно желавший отомстить дерзкому «зиндику», пригласил Ибн аль-Мукаффу якобы для переговоров и подверг его жестокой казни: или утопил в колодце, или, по сведениям других источников, отрубил руки и ноги и затем сжег в «таннуре» — глиняной печи для лепешек. Это произошло в 759 или 760 году.

До нас дошли лишь немногие произведения Ибн аль-Мукаффы. По сведениям биографов, он был автором большой книги «Рисалату-с-сахаба» — «Послание о сподвижниках пророка», своеобразного трактата по политической экономии, где говорил о том, как «разумно править государством, чтобы подданные достигли благосостояния». Некоторые биографы утверждают даже, что именно эта книга была подлинной причиной казни Рузбиха, ибо аль-Мансур усмотрел в ней обидные намеки на несправедливость своего правления. До нас дошли фрагменты из сочинения Ибн аль-Мукаффы, озаглавленного «Возражение Корану», которое начиналось так: «Во имя света милостивого, милосердного», что звучало как вызов коранической формуле: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного». Богослов, поместивший эти отрывки в своем сочинении против «зиндиков», обрушивается на Ибн аль-Мукаффу как на злейшего безбожника. Пользовались известностью сочинения Ибн аль-Мукаффы «Большая книга адаба» и «Малая книга адаба». Ибн аль-Мукаффа написал также несколько политических посланий, посвященных «улучшению нравов простонародья путем воспитания добродетелей знатных» и искусству управления государством.

Ибн аль-Мукаффа был блестящим переводчиком. Им переведены на арабский язык «Книга венца», повествующая о жизни и подвигах Хосрова Ануширвана, «Зерцало добрых нравов» и «Жизнеописания древних царей персов». Однако наибольшее искусство Ибн аль-Мукаффа проявил при переводе «Калилы и Димны».

Нам не известно точно, какие произведения были созданы Ибн аль-Мукаффой раньше — «Большая книга адаба» и «Малая книга адаба» или «Калила и Димна». Ясно одно: Ибн аль-Мукаффа неотступно стремился дать определенную философско-этическую норму разумного человеческого поведения. Для людей того времени подобный вопрос отнюдь не был отвлеченным и теоретическим — следовало иметь какие-то ориентиры в мире быстро меняющихся ценностей, национальных и культурных противоречий формирующейся арабо-мусульманской культуры. В эпоху Ибн аль-Мукаффы зрела потребность в этической философии, которая могла бы хоть немного способствовать упорядочению и унификации столь пестрых этнических и разнородных религиозно-философских элементов государства и «смягчить нравы» в условиях постоянных войн и восстаний, жестокостей и притеснений, как бы противопоставляя идеального и разумного человека неразумному и бессмысленному миру. Причину же всех неурядиц и несчастий человечества философы Востока видели в неразумии, несовершенстве человеческой натуры, веря, что с ее «исправлением» мало-помалу исчезнет и то зло, что царит в мире.

Ибн аль-Мукаффа принадлежал к тем деятелям культуры восточного средневековья, которых можно было бы назвать «просветителями-рационалистами». В своем предисловии к переводу «Калилы и Димны», которое является своеобразным манифестом философа-вольнодумца, желающего все верования и учения подвергнуть испытанию разумом, он, сомневаясь в разумности и целесообразности известных ему вероучений, говорит, что избрал себе не какую-нибудь определенную веру, а «то благое, что не противоречит никакой вере», то есть некое синкретическое этико-философское учение, общее для всех людей, стремящихся к «совершенству». В положениях этого учения проглядывают отдельные черты, роднящие его с воззрениями греческих и эллинистических философов-стоиков, и, главное, содержится призыв к «сдерживанию страстей», «равновесию души», являющемуся как бы эквивалентом стоического «бесстрастия» (апатейа).

Восточные философы, вслед за греками, считали, что человек — микрокосм и находится в самой тесной и непосредственной связи с макрокосмом — окружающим миром. Четыре «смеси» тела соответствуют четырем стихиям мира (земля — кости и мясо, вода — флегма, огонь — кровь и эфир — душа). Когда смеси тела «уравновешены, не замутнены» страстями, человек приближается к совершенству, а достигнуть совершенства может лишь тот, кто постоянно следит за своими поступками, размышляет о них и трезво их оценивает, стараясь избежать дурных дел и творить благие. Ибн аль-Мукаффа рекомендует даже ежедневно заносить в специальную тетрадь все поступки, совершенные за этот день, и на отдельных листах отмечать все свои недостатки и достоинства других людей. Следует стараться, елико возможно, искоренять свои пороки и зачеркивать то, что удалось исправить. Достоинствам других людей нужно подражать. Ибн аль-Мукаффа замечает: «И всякий раз, когда человек видит зачеркнутое, он радуется, что ему удалось избавиться от своего порока, и глядя на то, что еще не вычеркнуто, он горюет о своих недостатках».

Побуждаемый желанием хоть сколько-нибудь способствовать «улучшению нравов» своих современников и, главное, власть имущих, Ибн аль-Мукаффа и обратился к такой трудной задаче, как перевод на арабский язык, еще не имевший прочной литературной прозаической традиции, сборника басен — жанра, казалось бы, весьма далекого от его непосредственных интересов.

Ибн аль-Мукаффа не имел предшественников — оригинальных авторов или переводчиков, на опыт которых мог бы опираться. В его время еще не существовало ни прозаических антологий, ни литературных памфлетов и эссе, — они получили широкое распространение уже после его смерти. Конечно, он многому научился у своих старших друзей, таких, как блестящий стилист Абд аль-Хамид, но фактически «Калила и Димна» — первый образец прозаической художественной литературы на арабском языке.

Ибн аль-Мукаффа проявил себя подлинным литератором, ибо сумел поистине легко и занимательно изложить на арабском языке басни о рассудительных животных и неразумных людях, поместив эти забавные рассказы в рамку расчлененного на две части моралите (в начале и конце басни), стиль которого отличается от стиля самих басен: обрамляющее моралите торжественно, усложнено синонимами и даже иногда архаично, а стиль самих басен отличается ясностью и простотой. Такое сочетание двух стилей соответствует сочетанию в книге серьезного и шутливого, переход к «серьезному» стилю напоминает не очень искушенному или невнимательному читателю о том, что не следует слишком увлекаться шуткой, — он должен искать подлинный смысл притчи, спрятанный в ней.