Джордж Мур - Эстер Уотерс

— А Сара, по-моему, ушла гулять в Сад, — сказала Эстер, бросив на него взгляд через плечо.

Вечно ты напоминаешь мне о Саре. Сколько раз я тебе говорил, что между нами ничего нет… А все, что было, давно прошло… Ты что — вышла погулять?

Эстер отвечала, что ей охота подышать свежим воздухом, и они вместе направились к калитке. Уильям распахнул калитку и придержал ее, пока Эстер проходила.

Владения Вудвью простирались до середины первого холма. Возделанная долина пестрела всеми видами злаков; по вечереющему небу протянулись длинные розовые облака. В глубине долина замыкалась рощей, за которой стояла ферма Эллиота. А дальше к северу лежала огромная безлесная, бесплодная пустошь, погруженная в вековое величественное безмолвие, отгороженная диким горным хребтом от длинной цепочки прибрежных городов и скрытая за туманной дымкой моря.

Ветерок донес запах овец, и они увидели, что пастух в широкополой шляпе и с посохом в руке гонит навстречу им стадо, а две косматые собаки бегут за ним следом. Пара куропаток выпорхнула из эспарцета и с шумным хлопаньем крыльев поднялась над холмом. Нагретый солнцем лужок манил к себе; Уильям и Эстер опустились на траву. Суровое величие природы потрясло их.

— Какой чудесный вечер! — сказал Уильям. — Не упомню такой дивной погодки. И дождя не предвидится.

— Откуда ты это знаешь?

— Сейчас объясню, — сказал Уильям, которому очень хотелось похвалиться своими познаниями, — Погляди на юго-запад, прямо в этот просвет между холмами. Видишь что-нибудь?

— Нет, ничего не вижу, — сказала Эстер, всматриваясь вдаль.

— Вот то-то и оно… А если бы собирался дождь, ты бы увидела остров Уайт.

Не найдя, что сказать, и желая сделать ему приятное, Эстер спросила, где тут бывают скачки.

— Вон там, в той стороне, — сказал Уильям. — Старт отсюда не виден — он далеко, за холмом. Оттуда лошади скачут через ту поросшую дроком равнину и финишируют у амбара Трули… Амбар Трули отсюда тоже не виден. То, что ты видишь, — это упряжной сарай Сандера, а они скачут еще полмили дальше.

— И вся эта земля принадлежит Старику?

— Да, и не только эта, а много еще. Эта низина немногого стоит, никак не больше десяти шиллингов за акр.

— А сколько всего акров?

— Где, здесь?

— Ну да.

— Да ведь владения Старика простираются до самого Саусвикхилла и далеко к северу тоже. А ты небось не знаешь, что все, отсюда и вот до того амбара, принадлежало когда-то нашему семейству?

— Вашему семейству?

— Да. Лэтчи были когда-то видными людьми. Когда был еще жив мой прадед, Барфилдам приходилось склонять голову перед Лэтчами. У моего прадеда была куча денег, но все ухнуло.

— На скачках?

— Да, главным образом, конечно, на скачках. Любил пожить, кутнуть; охота, петушиные бои, скачки — так и шло из года в год, от весны до весны. А после него дед начал вести судебный процесс, и кончилось все это очень печально — дед вконец разорился и оставил моего отца без гроша. Вот почему маменька не хочет, чтобы я носил ливрею. Наша семейка из поколения в поколение опускалась все ниже и ниже, и маменька решила, что я рожден для того, чтобы восстановить былое величие нашей фамилии. Может, так оно и есть, но только не таким способом, как это мнится маменьке; таскать пакеты взад и вперед по Кингс-роуд — толку мало.

Эстер внимала Уильяму, развесив уши, а тот, видя, что нашел в ее лице благодарного слушателя, продолжал свой монолог, на все лады расписывал достаток и высокое положение своей семьи, и только густая роса заставила их подняться с травы. Отряхнув приставшие к одежде травинки, они направились домой. Полная луна плыла в светлом небе; белый густой туман лежал в долине, как в чаше, наполняя ее до краев, а вдоль берега от одного городка к другому протянулась мерцающая гирлянда огней.

Овец загнали в загон, и они мирно спали на склоне холма; угодья Вудвью лежали затихшие в лунном сиянии; огни городка проглядывали сквозь кроны вязов — зеленые завесы, разделявшие море и холмы, и Эстер внезапно с небывалой остротой ощутила несказанную красоту мира. Закинув голову, она поглядела на Уильяма.

— Ах, до чего ж красиво!

Они уже вышли на дорогу; из-под ног у них поднимались облачка меловой пыли, оседая на башмаки, и Уильям сказал:

— Это вредная штука для Серебряного Копыта. Нужен хороший дождь — денька этак через два, три… Давай прогуляемся до фермы, — неожиданно предложил он, — Ферма принадлежит Старику, а сторожку он сдал одному молодому парню по имени Джонсон. Это тот самый малый, который приглянулся мисс Пегги, и такая тут из-за этого пошла свара! А этот молодчик еще подлил масла в огонь — возьми да и выложи Старику все насчет Эгмонта.

И опять потекла занятная беседа. Уильям рассказал Эстер кое-что про парня, который увлек мисс Мэри, йотом — про разных водевильных актрис, полонивших пылкое сердце Рыжего. Эстер чувствовала себя необыкновенно счастливой. Все, казалось, слилось воедино, чтобы родить в ее душе это необычайное ощущение, а вид старой фермы пробудил в ней такой интерес, что она почти забыла испытанное ею разочарование, когда Уильям не понял ее восторга перед красотой этого вечера. Зато он показал ей голубятню и дремлющих на черепичной кровле сизых и белых голубей, кузницу, мастерские и старые домики — пастуха и управляющего. И все эти, казалось бы, бездушные предметы, все самые ничтожные мелочи возбуждали в ней нежное чувство, и смутное, необъяснимое ощущение счастья переполняло ее.

Покинув ферму, они вышли на дорогу и остановились у изгороди перед пшеничным полем. Из рощи доносилось пение соловья. Его трели как-то тревожно нарушали торжественный покой ночи и отвлекали внимание Эстер от Уильяма. Ей хотелось, чтобы соловей умолк и не мешал ей следить за его рассказом. А он делился с ней своими планами. Ему хотелось восстановить былое положение своей семьи.

— Маменька твердит, что у меня совсем нет гордости, иначе я бы, дескать, никогда не согласился надеть ливрею. А я ей говорю так: «Что толку в гордости, если пуст карман?» Я битком набит гордостью, говорю, но моя гордость в том, чтобы делать деньги. По мне, тот человек не имеет ни капли гордости, кто всю жизнь готов прожить бедняком… Но, черт подери! С маменькой можно спорить, пока не одуреешь, — она все равно упрется в эту ливрею — и точка. Все женщины таковы — никто из них не видит дальше своего носа… Много добра принесет мне, если я всю жизнь буду разносить пакеты, а йотом, когда отмахать четыре мили в час станет не под силу, окажусь на улице, помру где-нибудь в канаве и меня похоронят из милости за счет прихода? «Нет, это не по мне, — сказал я ей. — Если вы так понимаете гордость, маменька, то можете раскурить этой гордостью вашу трубку, а нет у вас трубки, так растопите ею печь», — да, вот так я ей и сказал. Нет, если я могу чего-нибудь добиться, так только на службе здесь, это мне ясно, и я останусь здесь, пока не сколочу кругленькую сумму. А тогда открою свою собственную славную маленькую харчевню и стану букмекером.