Джордж Мур - Эстер Уотерс

Дом Бинглей был наглядным воплощением их идеалов и вкуса, и они настойчиво старались навязать их всем своим соседям. Лестницу устилала белая дорожка. Белые кафельные стены кухни блистали безупречной чистотой. Цветов на окнах не было, но все пружины всех жалюзи содержались в образцовом порядке. Гостиную загромождали солидные, прочные столы, шкафы, кресла с вязаными салфеточками на спинках, китайские безделушки и хрустальные вазы. Здесь же стояло пианино, и на этом инструменте каждый воскресный вечер одна из сестриц играла гимны, а все семейство распевало их хором под ее аккомпанемент.

Вот в этот дом и попала Эстер в качестве «прислуги за все» на жалованье в шестнадцать фунтов в год. И семнадцать часов в сутки, или двести тридцать часов, на протяжении каждых двух недель она мыла, скребла, стряпала, бегала по различным поручениям и ни минуты не принадлежала самой себе. Раз в две недели по воскресеньям ей разрешалось отлучаться на четыре, иногда на четыре с половиной часа; ее свободные часы в эти дни были установлены от трех до девяти, однако она должна была вернуться домой так, чтобы успеть вовремя приготовить ужин, и, если ровно в девять ужин не был на столе, получала выговор.

Денег у Эстер не было. Жалованье выплачивалось раз в три месяца, и получить его ей предстояло только через две недели, а так как этот день не совпадал с ее воскресным свободным днем, то и навестить своего ребенка она могла не раньше чем через три недели. Уже месяц она не видела сына и сгорала от желания прижать его к груди, прильнуть щекой к его нежной щечке, подержать его теплые, пухлые ножки в своих руках. Она думала о том, как быстро промелькнут четыре драгоценных часа свободы и снова начнется долгое двухнедельное рабство. Двадцать раз на дню она старалась примириться с судьбой и двадцать раз — именно в ту минуту, когда, казалось, все уже было передумано и решено — вся горечь поднималась со дна ее души и в ней нарастал бунт, с которым раз от разу становилось все труднее совладать.

Да, придется заложить платье — единственное еще приличное платье, которое у нее уцелело. А что скажет хозяйка? Все равно она должна повидать своего ребенка; платье она выкупит, как только получит жалованье. Потом ей придется еще купить себе пару ботинок, а ведь она уже задолжала порядочную сумму миссис Льюис. Пять шиллингов в неделю — это тринадцать фунтов в год, и, таким образом, у нее оставалось всего три фунта и на башмаки, и на одежду, и на поездки, и на все необходимое для ребенка. Нет, это не годится, так она не вытянет. И платье заложить страшно — ей уже никогда его не выкупить.

Чувство безнадежности охватило Эстер, по телу ее разлилась слабость, и она прислонилась к спинке кровати, которую застилала. В это мгновение какой-то блестящий предмет на полу под умывальником привлек к себе ее внимание. Там лежало полкроны. Она смотрела на монету, и в сердце ее закрадывался соблазн; с трудом оторвав от монеты глаза, она обвела взглядом комнату.

Эстер находилась в спальне Джона, фискала. Она была одна. Ради этой монеты она, кажется, согласилась бы отрезать себе палец. Полкроны сулили столько радости, такое блаженство, соблазн был так непреодолим, что Эстер на миг закрыла глаза. Монета, которую она держала в руке, зажав между большим и указательным пальцами, могла в мгновение ока разрешить все ее трудности. Взять или не взять? Она решительно отбросила от себя коварную мысль, но мысль эта тотчас завладела ею снова. Если она не возьмет эту монету, ей не придется поехать в Пэкхем в воскресенье. А как только ей заплатят жалованье, она положит такую же монетку на место. Никто ведь не знает, что она туда закатилась — между ковром и стеной, — никто бы ее все равно там не обнаружил. Верно, она лежит там уже невесть сколько месяцев, и никто и не заметил пропажи. К тому же ей совсем не обязательно брать монету сейчас. Она положит монету обратно, никто ее там не тронет, а в воскресенье после обеда она ее возьмет, и если она тут же ее разменяет… На монете не было никакой отметины. Эстер внимательно обследовала ее со всех сторон. Нет, никакой отметины не было… И тут соблазн развеялся, и Эстер с изумлением спросила себя, как это могло случиться, что ей, порядочной девушке, ни разу в жизни не помыслившей о каком-либо бесчестном поступке, могла прийти в голову мысль о краже? Чувство жгучего стыда обожгло ее как огнем.

Прочь от соблазна! И Эстер так стремительно выбежала из комнаты, что Джон, шпионивший за ней, не успел ни скользнуть вниз по лестнице, ни укрыться в комнате брата. Они столкнулись лицом к лицу.

— Ох, извините, сэр! Я нашла эти полкроны на полу в вашей комнате.

— Что же тут такого необыкновенного? Чего это вы разволновались? Вы же хотели вернуть мне эту монету, так я полагаю?..

— Понятное дело, я хотела ее вернуть! А то как же… — Эстер внезапно умолкла. Ее красивые серые глаза вспыхнули презрением и гневом, и уголки пунцового рта опустились вниз, как у собаки. Она вдруг поняла, что этот бледный, одутловатый молодой человек нарочно положил монету в такое место, куда она могла якобы случайно закатиться и где Эстер рано или поздно должна была бы ее обнаружить. Не сегодня ли утром он жаловался, что она недостаточно тщательно убирает его комнату! Это был хорошо продуманный план. Он все время следил за ней и теперь, конечно, думает, что только проявленное им любопытство помешало ей попасться на крючок. Не прибавив больше ни слова, Эстер уронила монету к его ногам и возвратилась к прерванной работе. С этой минуты она упорно отказывалась разговаривать с мистером Джоном; она исполняла все его приказания, но ни разу не обмолвилась при этом ни словом, не произнесла даже ни «да», ни «нет».

В краткие минуты послеобеденного отдыха вся накопившаяся за день усталость с особенной силой придавливала ее к земле; смертельная слабость разливалась по телу, и ей казалось, что она никогда уже не сможет собраться с силами, не сможет заставить себя выбивать ковры или подметать лестницы. Но если она не вскакивала с места с первым ударом часов, возвещавшим конец отдыха, миссис Бингли тотчас спускалась в кухню.

— Что случилось, Эстер, разве вам нечего делать?

А к вечеру, примерно так часов около восьми, Эстер чувствовала, что ноги отказываются ее держать. После четырнадцати часов почти непрерывной физической работы ей казалось, что на оставшиеся три часа у нее, как бы она ни старалась, не хватит сил. Именно эти завершающие дневной труд часы требовали непомерного напряжения всех ее душевных и телесных сил. И даже мысль о долгожданном отдыхе в одиннадцать часов вечера была омрачена сознанием, что завтра снова наступит такой же день, и долгие беспросветные часы этого грядущего дня, казалось, глядели на нее из темноты своими пустыми незрячими глазницами. Нередко она бывала так утомлена, что не могла уснуть и ворочалась с боку на бок на своей жалкой постели в чердачной каморке, чувствуя, как ноет у нее все тело. Непосильная работа заглушала в ней все человеческие чувства, даже мысль о ребенке оставляла ее равнодушной. А что, если он умрет! Она не желала смерти своему ребенку, но не могла забыть слов миссис Спайрс: ее ноша никогда не станет легче, наоборот, она день ото дня будет нее тяжелее и тяжелее. Какой конец ее ждет? Неужто нет для нее спасения? Эстер зарывалась лицом в подушку, стараясь заглушить нараставшее отчаяние. Не под счастливой родилась она звездой, да и сама упустила то, что шло ей в руки.