Джордж Мур - Эстер Уотерс

— Как же так?

Он присел на скамейку рядом с ней, и она рассказала ему про миссис Спайрс. Он участливо выслушал ее, и ей показалось, что чудо, о котором она мечтала, сейчас совершится. По он только похвалил ее за мужество и поднялся со скамейки. Она поняла, что он совсем не расположен выслушивать печальные истории. Подошел бродяга и опустился на скамью.

— Фараон сгонит нас отсюда в два счета, — сказал бродяга, — Да все равно, так холодно, что не уснешь, и, похоже, дождь будет. Кашель меня замучил.

Она могла бы попроситься на ночлег к миссис Джонс. Но та жила далеко, Эстер чувствовала, что у нее не хватит сил туда добраться. Да и миссис Джонс может не оказаться дома. Что ж она тогда будет делать? Работный дом в том районе ничем не лучше работного дома в этом. И если даже миссис Джонс приютит ее на одну ночь, что толку? Она не может держать ее у себя даром, а еще раз получить место кормилицы ей уже не удастся — больница не станет ее больше рекомендовать… Придется пойти в работный дом. Бессвязные, лихорадочные воспоминания пронеслись в ее голове. Она подумала об отце, о братьях и сестрах, уехавших в Австралию. Добрались ли они уже туда, вспоминают ли о ней!.. Огромный, залитый лунным светом город глядел на нее мириадами своих огней, а она с младенцем на руках должна была идти в работный дом. Никогда не думала она, что может дойти до такого состояния. Скоро ей с ребенком придется просить милостыню. Она поглядела на бродягу — он уже крепко спал. Вот этот все знает про работные дома — расспросить его, что там и как? Он, как видно, так же одинок, как она. Иначе не спал бы здесь на скамье, на набережной. И он может рассказать ей, как пройти в работный дом. Спросить его? Спит он, бедняга. Ей не хотелось его будить. Во сие люди чувствуют себя счастливее.

Полная луна плыла высоко в небе над городом — призраком, окутанным тусклой, голубовато-серой дымкой, словно тихим дыханием безветренной ночи. Эстер смотрела на луну и на бегущую воду, и у нее начала кружиться голова; это медленное неустанное движение притягивало ее к себе, как магнит, и ей захотелось уплыть куда-то далеко, далеко, на край света вместе с этой луней, с этой рекой…

Луна все так же безмятежно плыла у нее над головой; Эстер вдруг ощутила тяжесть ребенка на руках… Бродяга — куча жалких лохмотьев — спал на другом конце скамейки. Но Эстер не могла уснуть… Прокатил запоздалый извозчик, спеша на отдых; грохот экипажа гулко разнесся по пустынной набережной. Все ощутимее и ощутимее становились мгновения полной тишины. Но вот размеренный стук полицейских сапог нарушил эту хрупкую тишину… Эстер поднялась со скамейки навстречу полисмену, совершающему обход. Полисмен указал ей дорогу к Ламбетскому работному дому, и, направляясь в сторону Вестминстера, она слышала, как этот страж порядка разбудил бродягу и велел ему убираться с набережной.

Если кто-нибудь в поисках прислуги и обращался в работный дом, то самое большое жалованье, на которое в этих случаях можно было рассчитывать, никак не превышало четырнадцати фунтов в год, а за такую сумму никто не соглашался взять ребенка на попечение. Благожелательная к Эстер экономка делала все, что могла, но четырнадцать фунтов — это был предел. «Больше мы платить не в состоянии». Но вот наконец от одного лавочника из Челси поступило предложение с жалованьем в шестнадцать фунтов в год, и экономка познакомила Эстер с миссис Льюис, одинокой вдовой, которая за пять шиллингов в неделю соглашалась присматривать за ребенком… Это давало Эстер возможность тратить три фунта в год на одежду — три фунта в год на себя!

Какая удача!

Лавка была расположена очень удобно — на пересечении двух улиц. Фасад дома — двенадцать футов в длину — выходил на Кингс-роуд, а боковая стена, примерно вдвое короче, — в переулок, и во всех витринах были выставлены обои и цветное стекло. Жилые комнаты помещались над лавкой, вход в которую был с угла Кингс-роуд. Семейство Бингли принадлежало к секте диссидентов. Это были весьма практичные люди, умевшие выжать все до последнего фартинга равно как из покупателей, так и из своих служащих. Миссис Бингли — высокая, тощая, с седыми буклями, временами спускалась в кухню, чтобы проследить за приготовлением блюд, и голос ее всегда звучал резко и сварливо. По воскресеньям она надевала черное шелковое платье, заколотое у ворота камеей, а на шею — длинную золотую цепочку. В этих случаях она начинала держать себя крайне надменно, и, если ее супруг, обращаясь к ней, позволял себе называть ее «мать», она раздраженно осаживала его: «Какая я вам мать!» При этом она то и дело поправляла ему либо галстук, либо воротничок. Всю неделю он ходил в обыкновенном пиджаке, но по воскресеньям натягивал на себя дурно сшитый сюртук. У него была непомерно длинная верхняя губа — бритая, как и подбородок, но последний окаймлялся снизу неопределенного цвета бородкой — не то каштановой, не то рыжей, с пробивающейся сединой. Разговаривая, он очень широко разевал рот; ни зияющие дыры на месте отсутствующих зубов, ни два-три оставшихся во рту желтых клыка нисколько, по-видимому, его не смущали.

Джон — старший из их сыновей — был молчаливый юноша, одержимый, казалось, одной-единственной страстью — он любил подслушивать. Джон вечно околачивался у дверей в надежде разузнать, о чем говорит его сестрицы, и стоило Эстер перемолвиться словечком на кухне с девушкой, помогавшей ей в работе, как Джон тут же сползал украдкой до половины лестницы. У Эстер не раз мелькала мысль о том, что, должно быть, барышне, за которой он ухаживал, уж очень не везло с поклонниками, если она соглашалась проводить время в его обществе. «Ну, пошли, Эми», — так обычно звучало его приглашение, и, не дожидаясь ее, он шел впереди, она — за ним, — и даже в конце продолжительной прогулки он никогда не брал ее под руку, и они возвращались домой, шагая рядом, как подростки.

Хьюберт, младший брат Джона, был юноша совсем иной складки. Ему посчастливилось не унаследовать ни отцовского характера, ни отцовской длинной верхней губы. Хьюберт был единственным светлым пятном в этой довольно мрачной семейке, и Эстер с удовольствием слушала, как он кричал матери на прощанье:

— Все в порядке, маменька, у меня есть ключ от парадного, совершенно ни к чему меня дожидаться. Я запру дверь, не беспокойтесь.

— Ах, Хьюберт, возвращайся не позже одиннадцати. Неужели ты опять на какой-нибудь бал? Отец проведет электрический звонок на дверь, чтобы знать, когда ты возвращаешься домой.

Все четыре дочки являлись обладательницами длинной верхней губы и густого румянца. Особенно неказиста была старшая. Она вела отцовские счетные книги и пекла пироги. Вторая и третья лелеяли робкие надежды на замужество. Младшая была склонна к каким-то странным припадкам истерического характера.