Франсуа Мориак - Черные ангелы

Перед ними дорожка, усыпанная опилками и сплющенной корой, протоптанная среди сложенных штабелями досок. Она выводит их на край поселка. Здесь, вместо того, чтобы выбраться на главную дорогу, Градер сворачивает на тропку, которая, минуя крайний дом, ныряет в лес.

— Это кратчайший путь, — поясняет он.

Глупо. Не надо было ничего говорить, все равно она смотрит только под ноги, стараясь не наступить в лужу или рытвину. Зря только привлек ее внимание: теперь она приподнимает зонтик и обнаруживает, что кругом лес и никакого жилья не видно.

— Мы выйдем прямо к замку. В такую погоду лучше ходить здесь: песчаный грунт поглощает воду. На дороге ты и не представляешь себе, что творится! Сплошной поток грязи! А тут ты не мочишь ноги…

— Ага! Как же! — Алина с трудом переводит дыхание. — Чертовы папоротники, с них капает, будто кто специально воду в ботинки заливает. И дождь усиливается!

— Нет, это с листьев капает, из-за ветра.

Между тем в лицо им хлещет самый настоящий ливень.

— Черт побери, — стонет Алина, — сил больше нет. Юбка к ногам прилипла. Мы точно правильно идем? Далеко еще?

Градер, как видно, не расслышал, во всяком случае, не ответил. Они тащились по невидимой глазу песчаной тропинке, то и дело спотыкаясь о корни.

— Как темно, Габриэль! Ты не заблудился? Почему ты не отвечаешь?

Она попробовала высвободиться, но он крепко держал ее под руку, как держат любимых. Нет, он не заблудился, он шагал быстро и уверенно, а она, толстая старая кляча, запыхавшись, ковыляла рядом.

Вдруг она резко остановилась, левой рукой ухватилась за ствол, свернутые каблуки увязли в песке.

— Все, — простонала она, — дальше не пойду!

Вой ветра и шум дождя поглотили ее отвратительный хриплый крик:

— На помощь!

Ее и в пятидесяти метрах никто бы не услышал.

— Ты с ума сошла, голубушка, — спокойно ответил Градер. — Мы уже пришли. Вон, смотри, сосны кончаются… Видишь просвет? Белое — это дом.

Алина отдышалась. Все еще уцепившись за ствол, она таращила глаза: ну да, правда, впереди вроде бы просвет. Сосны расступаются, и начинается, должно быть, сад. И действительно, там белая стена. Стена… Она втянула воздух.

— Как же ты меня напугал, гаденыш! — прошептала она чуть ли не с нежностью. — Я знала, что ты не забыл комнату на улице Ламбер, в Мерьядеке… Помнишь, я ходила за тобой, как за сыном? А траты какие! Все деньги на тебя спускала… Помнишь, как мы любили друг друга?

Успокоившись, она теперь шла впереди Градера. Спешила поскорей покончить с кошмарной дорогой, но вдруг остановилась и пробормотала:

— Это не стена. Не вижу ни крыши, ни окон. Куда ты меня ведешь, дорогой? Где мы?

— У входа в парк. В детстве мы назвали это место «Утесом». Мы с малышками Дю Бюш любили с него скатываться!

— Как это, скатываться?

— А ты загляни, не бойся!

Они стояли над обрывом. Несмотря на темноту, белизна песка позволяла различить далеко внизу какой-то хаос в миниатюре: маленькие горы, крохотные кратеры.

— Это заброшенный песчаный карьер, — тихо объяснил Габриэль. — Мы пришли.

— Что значит «пришли»? — пролепетала она.

Он больше не держал ее под руку. Куда она денется? Теперь ему нечего беспокоиться. Так хищник выпускает добычу и дает ей немножко отбежать: он легко настигнет ее одним прыжком.

— Да, милочка, мы любили друг друга на улице Ламбер, но с тех пор… ты меня хорошо пощипала… Это не упрек… Да, да, перышко за перышком… двадцать пять лет кряду. А когда выдрала последнее, что ты надумала сделать со своим куренком, а? Признавайся!

Она развернулась и, тяжело переваливаясь, бросилась в лес. Он за ней не погнался. Она продиралась сквозь черные заросли, потом вдруг коротко вскрикнула и рухнула, как подкошенная. Замертво. Так она пролежала некоторое время, не слыша ничего, кроме шума дождя, взволнованного ропота сосен да клацанья собственных зубов. Может, он потерял ее след? Может, не найдет в темноте? И тут луч света рассек ночь, упал на Алину, погас. Хрустнули ветки, и совсем рядом прозвучал зловещий голос:

— Видишь, как полезно иметь карманный фонарик?

Цепкие руки ухватили ее за щиколотки, он впрягся в нее, как в оглобли, и поволок. Она цеплялась за корни, стволы, колючки. Вместо крика из горла у нее вырывался хрип. Наконец он остановился: дальше начинался карьер.

— Вставай, красотка!

Она не шевельнулась. Тогда он пнул каблуком ее обрюзгшее тело: она поднялась. Он обхватил ее за талию, привлек к себе, словно в танце, и произнес все тем же ровным голосом:

— Когда мы были маленькими, здесь, на этом самом месте, я брал сестренок Дю Бюш за руки, кричал им: «Держите меня крепче!», и мы бежали вниз. Вот так!

Он увлек ее к обрыву. Она взвыла, повалилась на землю. Охваченный внезапной яростью, он пихал ее ногами и руками, катил, как бочку. Она задыхалась, донизу докатилась уже совсем без чувств. Тогда он навалился на нее всем телом, улегся сверху, придавил и неторопливо осуществил наяву то, что так часто проделывал в своем воображении: сжал ей горло и задушил. Небывалая сила влилась в его пальцы, он продержал их на горле намного дольше, чем требовалось. Когда бы не леденящий дождь, он бы, кажется, так их и не разжимал. Душил бы и душил труп без устали.

Градер переводит дух: самое сложное позади. Он промок до нитки от дождя и от пота. Идет удостовериться, что за день никто не тронул доски, прикрывающие вход в пещеру: прежде в ней, вероятно, укрывались от дождя рабочие. Заходит внутрь, зажигает фонарь: проклятый дождь просочился-таки неведомо как, и яма, вырытая прошлой ночью, полна воды: «Искупается в последний раз…» Как же он устал! Впрягается снова, волочит ее за ноги, они еще не окоченели. Только теперь она уже не сопротивляется. Гляди-ка, башмачок потерялся! Приходится пройти назад с фонариком. Без башмачка никак нельзя… Ага, вот он, каблук свернут…

Остался пустяк по сравнению с работой, проделанной накануне. Засыпать яму нетрудно, не то что рыть. Но почему-то сбивается дыхание, руки едва держат лопату, ноги ватные. Градер разравнивает землю, присыпает гнилой соломой и папоротниками… Никто никогда не заглядывает в этот закуток. А лопата? Рукоятку закопать в песок. Лезвие бросить в Бальон, там есть глубокое место, где никто искать не станет. До чего же тяжело карабкаться по склону! И дождь этот нестихающий! Градер уже без сил… будто кто-то поддерживал его до этой минуты… а теперь бросил. Темно. Он прижимает к себе лезвие лопаты, больно впивающееся в пальцы. Вот и дорога. В тот вечер, когда он приехал в Льожа, она была залита лунным светом. Сегодня небо словно прорвало, и под ногами хлябь. Мост через Бальон: надо спуститься чуть ниже; он идет по заболоченному лугу, увязая по щиколотку и всякий раз с громким чавканьем вытаскивая ногу. Бросает лопату в речку, возвращается на дорогу. Преступление уже наложило отпечаток на его внешность. Ненависть, копившаяся в нем четверть века, вдруг улетучилась, он выплеснул ее всю. Он вспоминает себя двадцатилетним юношей в комнате на улице Ламбер. На рваных обоях бурые пятна крови от комаров и клопов. Он дожидался ухода Алининых клиентов и поднимался к ней погреться… Ну и что с того? Он убил ее, чтобы не быть убитым самому. Зачем искать оправданий?