Франсуа Мориак - Черные ангелы

— Что тут рассуждать? — сухо перебила она. — Посмотрим, как повернется. Если ничего не произойдет… тогда будем жить, как если бы ты и не приезжал в Льожа… Чудно, но я тебя воображала совсем иным… Конечно же, я понимала, что ты собой представляешь, но приписывала тебе — теперь я это ясно вижу — какую-то силу, могущество… Наивность! Что бы ты там ни совершил этой ночью (я не хочу этого знать, не верю ни единому твоему слову и запрещаю тебе говорить со мной на эту тему), так вот, что бы ты ни сотворил, ты все равно лишь жалкий тип, слабак, который думает только о том, как спасти свою шкуру, и, чуть что, теряет голову.

Градер сидел в постели и молча на нее смотрел. Пусть говорит. Он больше не дрожал и постепенно обретал обычную самоуверенность. При худшем повороте событий Матильда засвидетельствует, что он был дома. К лицу его возвращались краски. По телу разливалось тепло. Отогревшись, змея начала потихоньку высовывать серебристую головку из-под одеяла. Он верно истолковал презрение Матильды. Выходит, он не ошибался! Она заглотала наживку с жадностью, на которую он и не рассчитывал, которая его самого удивила. Ну что ж, не следует ее разочаровывать. Ни в коем случае. Он доведет дело до конца. Он даст ей то, чего она ждала. Даже хорошо, что она держалась с ним так отчужденно, ее участие расслабило бы его еще сильней, он бы окончательно поддался панике… А ее брезгливая жалость, напротив, подхлестывала его, подталкивала к действию, помогала преодолеть изнеможение, в которое он впал, словно после полового акта… Смерть Алины значения не имела. Он это знал. Мерзкая алкоголичка ушла в небытие. Змея проглотила жабу. Событие сегодняшней ночи имело не больше веса в мироздании. Пожалуй, он вложил в него слишком много страсти. Но уж извините! Можно ли хладнокровно убить женщину?

— Матильда, голубушка, — сказал он после долгого молчания, — ты принимаешь физическую слабость за моральную. Не беспокойся, мы пойдем до конца.

Матильда возмутилась: по какому праву он говорит «мы»? При чем тут она?

— Ты лицемерна, дорогая, как все женщины… Но не важно: ты возродила во мне чувство ответственности… Именно ответственности. По отношению к тебе, к Андресу.

Он притворился, что не слышит ее возражений, и продолжал:

— Пока, впрочем, надо выждать, а дальше действовать по обстоятельствам. Если ничего не всплывет, мы с ними разберемся, и очень скоро… Если меня будут допрашивать, я выпутаюсь с твоей помощью… Мне ничего не угрожает…

Матильда спросила шепотом:

— А если обнаружат… ну, место это, где она… Нет, не говори где! Ничего не говори! Скажи только: ты спокоен на этот счет?

Он улыбнулся чему-то своему.

— Самыми укромными и недоступными кажутся нам тайники, где мы прятались в детстве, — сказал он. — Помнишь, как мы изумились, обнаружив силки для птиц на нашем «необитаемом» острове посреди Бальона, — мы еще называли его «Дивным»? Так вот, место, где она сейчас, возможно, и видится мне таким надежным потому, что там ничего не изменилось с тех пор, как я брал вас обеих за руки и мы бежали с обрыва…

— Утес… — тихо сказала Матильда.

— Да, Утес: она такого кладбища недостойна. Это нас троих следовало бы похоронить в теплом, ласковом песке, по которому мы бегали босиком. Итак, сейчас надо выждать. Но я не могу уследить за всем, поэтому ты присмотри за Андресом, он меня беспокоит.

— Он такой же, как всегда.

— Андрес руководствуется инстинктами (я не вкладываю в эти слова ничего дурного). Такие, как он, не выносят разлуки в любви и — что хуже всего — не боятся смерти… смерть воплощает для них то, к чему они стремятся: забвение. Короче, следи.

Матильда, уже державшая руку на дверном засове, обернулась.

— Я как-никак знаю его лучше, чем ты, — сказала она. — Он переживает любовное разочарование… допустим. Но когда ты говоришь о страсти, о том, что он способен на безумства, это вызывает у меня улыбку. И потом, при чем здесь он! Как ты смеешь сегодня, после всего…

Когда она вышла, Градер поймал себя на том, что и в самом деле уже рассуждает так, будто ничего не случилось. События как таковые мало что значат. Главное, сохранить небрежный отстраненный тон в случае, если полиция все-таки до него доберется. С тем он мгновенно провалился в сон, как может провалиться только безмерно уставший человек. Он спал, запрокинув голову, открыв рот, сложив на груди руки, которые даже не удосужился вымыть, и тело его в эту ночь было так же бесчувственно, слепо и глухо, как труп Алины.

— Малыш Лассю принес вам это от кюре.

Градер внимательно приглядывается к служанке — она первая, кого он видит этим утром… Не замечает в ней ничего необычного. Успокаивается. А вот письмо его настораживает: безумием было довериться кюре в нынешних обстоятельствах, да еще вне исповеди. Впрочем, тайна исповеди должна распространяться на все, что ему становится известным как священнику. Нет, Градер не опасался, что кюре выступит свидетелем обвинения. Однако до чего ж противно вскрывать этот конверт! Может, аббат Форка просто извещает, что получил рукопись? Градер читает. И что же? Обычная пастырская риторика!

«Как бы ни была отягощена грехами жизнь человека, рассказ о ней не удивит того, кто знает людей. Да что людей! Достаточно заглянуть в себя самого. Итак, сударь, не стоит удивляться ничему, кроме чуда, которое заключается в следующем: если бы все, написанное в этой тетради, вы повторили мне, покаянно преклонив колени, если бы вы раскаялись, то от глыбы, придавившей вас своей тяжестью не осталось бы и песчинки, и душа ваша отличалась бы от младенческой только несколькими рубцами.

Нет, вы не прокляты, ни один человек не проклят, пока жив. Подумайте о том, какой непостижимой милостью вас одарили небеса и сколько благочестивых душ живут и умирают в святости, не познав о сверхъестественном ничего, кроме того, что им открыла вера. Иное дело вы! Ведь коли существует реально враг Бога и людей, значит, все остальное тоже существует! Так как же вы не падаете на колени? Рассказ о вашей супруге Адила, благодаря которой вы, может быть, спасетесь, открыл глаза мне, недостойному, кого чтение вашей тетради поначалу повергло (сознаюсь, к стыду своему) в смятение. Все определяет конец: наша смерть проливает свет на нашу жизнь. Ее душа поднялась так высоко, потому что вы увлекли ее на самое дно. Не совершив греха, вознеслась ли бы она на такие вершины? Понимаете ли вы (да, разумеется, понимаете, и вы прекрасно это высветили), что вы были, есть и пребудете вовеки супругом мученицы, святой?..»

Градер читал, и в нем закипало бешенство, сдерживать которое он не умел никогда. Дойдя до слов «мученицы, святой», он изорвал письмо и бросил в камин. Затем осмотрел в зеркале свою худую фигуру в пижаме, всклокоченные волосы и глубоко вздохнул: в груди чуть-чуть похрипывало — застарелый бронхит. Но в целом — крепкий малый; жизнь возвращалась к нему, и не просто жизнь: в его жилах, как это ни удивительно, бурлила молодость. Для него сейчас не было ничего невозможного, и он не сомневался в удаче. Войдя в комнату, Матильда изумилась, увидев его одетым и готовым к борьбе. Он постучал себя кулаками в грудь и радостно воскликнул: