Джозеф Конрад - Ностромо

«Доминик, — рассказывает о нем Конрад, — обратил свою отвагу, щедрую на всякие нечестивые затеи и военные хитрости, против власти земной, предоставленной таким учреждениям, как таможня, и всем смертным, имеющим к ней отношение, — писцам, чиновникам и береговым охранникам на суше и на море». Тут же Конрад говорит, что облик этого человека навечно запечатлелся в его сознании. Действительно, и после «Ностромо» писатель не расстался с Домиником Червони, выводя его под разными именами в других своих произведениях. Конрад всматривался снова и снова в эту личность, как в некую загадку природы человеческой.

Загадочность такой натуры, как Доминик Червони или Джан Батиста, он же Ностромо, заключена для Конрада в ее одновременной испорченности и добротности. Добро и зло в такой натуре практически неразличимы, взаимосвязаны, взаимообуславливают друг друга. Такой человек, идя на «нечестивые затеи», готов нарушить не только таможенные правила или какие-либо другие установления «власти земной», он способен переступить через любой закон человеческого общежития, если ему потребуется, и он же верен неким законам чести.

Он держит свою судьбу в своих руках, управляя нравственными законами по собственному усмотрению. Как образовался такой причудливый сплав, для Конрада загадки не составляет. Устами самого Ностромо и других персонажей, пользующихся доверием автора, этому дается ясное объяснение: формируясь в условиях вездесущего социального бесправия, этот человек при его незаурядности, честолюбии и силе не мог стать другим, он стал именно таким, каким он представлен у Конрада в разных вариантах, однако неизменно считающим соблюдение и таможенных правил, и нравственных законов привилегией богатых, а потому слишком большой роскошью для себя. Но если в «Тремолино» Доминик — это романтический разбойник, действующий вне общества и преимущественно под покровом ночи, то в «Ностромо» ситуация осложнена тем, что Батиста — на виду, на площади, что тот же, в сущности, отщепенец вдруг сделался командиром отряда надсмотрщиков, «нашим человеком», опорой порядка, спасителем «власти земной» и к тому же «другом народа».

Понятие «наш человек» Конрад делает насквозь ироническим, причем иронию сознает в первую очередь сам Ностромо. Оказываясь для тех и для других, для бедных и для богатых будто бы «своим», он, в сущности, всем чужой. Когда он на площади, Джан Батиста Фиданца гордится тем, что он — Ностромо, единственный и незаменимый, однако про себя понимает: для его хозяев это переходящее из уст в уста имя не дружеское прозвище, а всего лишь кличка, образованная из двух исковерканных итальянских слов. Изувеченное, хотя и прославленное имя становится в глазах Ностромо символом его искалеченной судьбы и натуры.

Под видом службы, образцовой и верной, он ведет затаенную, глухую борьбу с теми, кто облек его доверием, и поступает так вовсе не из двоедушия, вернее, само двоедушие служит ему соответственным оружием в борьбе с расчетливым бездушием костагуанской элиты, похваливающей его, но по существу подставляющей вместо себя под удар. Не только называемый, но и совершенно искренне признаваемый другом народа, Ностромо обманывает и доверие простых людей, с ними он тоже ведет борьбу, помогая держать их в узде, в ярме покорности.

Сатрап и провокатор, разыгрывающий роль «нашего человека»? Подобный вопрос был бы естественным, если бы читали мы какого-нибудь другого писателя, не Джозефа Конрада. Честь, вера служили ему излюбленными понятиями, но было и еще одно — сложность. Произносил это слово Конрад нечасто, однако постоянно стремился показать особую сложность в борьбе человеческой личности с обстоятельствами, когда обстоятельства, способные человека перебороть, все же не могут его до конца сломить. Затянутый в трясину бесправия, заразившийся алчностью, на время устремившийся в погоню за золотым, точнее, серебряным тельцом Ностромо-Фиданца (то есть верный) все же не преуспевает — гибнет, пусть случайно, от чужой руки, однако он воспринимает это как наилучшую для себя участь. В нем осталось достаточно чувства чести и достоинства для того, чтобы именно так встретить свою смерть — с улыбкой, с мыслью, что он все же не изменил, или пусть хотя бы не успел изменить, гордой своей натуре.

Да, Доминик Червони, моряк-корсиканец, был ближайшей моделью для такого персонажа. Но, как знать, быть может, и другие фигуры стояли в памяти Конрада, когда он создавал Ностромо. Во всяком случае, во многих книгах встречаемся мы у него с похожими персонажами, загубленными и все-таки не погибшими. Лихой ямщик изображен у него, например, в более позднем романе «На взгляд Запада», действие которого начинается в Петербурге. В сущности, такой же Доминик, только его, вероятно, звали Демьянычем. Исправный слуга и неисправимый бунтарь, он руки на себя наложил, когда пустили клевету, будто из-за его «промашки» дело провалилось и в руки полиции попал народоволец.

Рядом с Ностромо в романе — старик Виола, тоже итальянец, ветеран-гарибальдиец, некогда сражавшийся в рядах прославленной «тысячи» краснорубашечников. Если для Ностромо, как и для многих других, Костагуана — поле поисков удачи, то для него это изгнание. Конрад, несомненно, мог видеть соратников Гарибальди, а некоторыми своими чертами, как считают биографы, Виола напоминает отца писателя. Начиная со «львиной гривы» и кончая духовной стойкостью, Виола, в самом деле, похож на Аполло Коженевского. И отношение к нему, в сущности, то же, что сопровождало всю жизнь отца Конрада, — смесь глубокого сострадания с горькой иронией. «Для человека столь сильных убеждений смерть не могла быть достойным противником», — вспоминал Конрад отца и последние дни его жизни; в то же время Конрад видел в отце человека хотя и не сдавшегося, но поверженного. Таким обрисован и Виола. Времена борьбы, движимой высокими общечеловеческими интересами, для него миновали, и с делом, за которое он готов был отдать свою жизнь, его связывает теперь только портрет Гарибальди, а высокая идея, которой служил гарибальдиец, материализовалась лишь в громком названии маленького, захудалого, принадлежащего ему, постоялого двора «Объединенная Италия».

Рядом с Ностромо оказывается еще один персонаж, в котором можно различить черты самого Конрада. Это Мартин Декуд, местный журналист, поживший некоторое время в Париже и вернувшийся на родину, когда политическая обстановка в Костагуане изменилась. Это сам Конрад времен его молодости, проведенной в Марселе. Это Конрад, соприкоснувшийся и с европейским либерализмом, и с мимолетными политическими заговорами, а в результате во всем подобном изверившийся. И обрек Конрад этого своего героя на тот конец, который чуть было не уготовил себе самому; Декуд кончает с собой.