Вильям Хайнесен - Избранное

Эстерманн говорил вполголоса, медленно подбирая слова, беспрестанно моргая и покашливая.

— Он ведь, помнится, был обручен с одной весьма очаровательной девицей. Из высшего общества. Прекрасно образованной. Кажется, из еврейской семьи, да. Но потом все расстроилось. И как будто это она… увлеклась другим, как говорится. А затем… да, в какой-то момент Мортенсен совершенно исчез из виду. И вдруг, стало быть, к моему удивлению, выясняется, что он обосновался здесь. Скажите, а что у него была за жена?

Жена? Об этом Оллендорф как-то никогда с Мортенсеном не говорил. В голову не приходило.

— Ну а сколько же лет этой его слабоумной дочери?

— Да что-нибудь лет семь или восемь.

У Эстерманна округлились глаза.

— Бедный Мортенсен, ему, должно быть, очень тяжело, — сказал он. — Очень, очень тяжело.

Прошло некоторое время, прежде чем магистр Мортенсен несколько оттаял. Приход министра по делам культов Эстерманна явился для него сюрпризом. Правда, узнав о прибытии министра в здешние края, он вначале и сам допускал возможность того, что Эстерманн нанесет ему визит. Он даже в полемическом пылу заранее рисовал себе их встречу. Но потом он об этом забыл и, собственно говоря, полагал, что министр давно уже убрался восвояси.

И вдруг Эстерманн здесь, перед ним, сидит на диване, никуда он не уехал. Доктор богословия Кр. Фр. Эстерманн, министр, викарий, без пяти минут епископ. Среди всего этого хаоса. Да уж, хаос в башенной комнатушке был ужасающий… Спички и коробки маленькой Вибеке разбросаны по всему полу, швейная машина Атланты, заваленная всяким тряпьем, возвышается на письменном столе рядом с двумя немытыми кофейными чашками, у одной из которых к тому же отбита ручка, а в воздухе все еще плавает чад от рыбных котлет.

И посреди этого ералаша он стоял и играл на альте возле старого, сломанного и перевязанного шпагатом нотного пюпитра, когда к нему вдруг пожаловали гости. Обычно здесь и не бывает такого беспорядка, Атланта ведь не неряха, Совсем наоборот. Но день субботний, после обеда, ну и…

Ладно, итак, перед ним доктор богословия Эстерманн, министр, почетный летний гость города.

Тьфу, да на самом-то деле перед ним — ярчайшее воплощение трусоватой богословской осторожности и узколобого карьеризма!

Значит, именитый человек в последний момент все же соблаговолил заглянуть к своему, по слухам, опустившемуся бывшему однокашнику. Соблаговолил? Как бы не так, просто небось не мог совладать со своим бабским любопытством!

«Что ж, глазей на здоровье!» — подумал про себя Мортенсен и впервые за долгое время обратил внимание на большое чернильное пятно, украшавшее обои над потрепанным диваном. Его работа, как-то в припадке бешенства он швырнул чернильницей о стену. К счастью, по пятну об этом трудно догадаться. Впрочем, так ли уж трудно?

А какой у него самого вид в этом одеянии: заплатанный шлафрок и стоптанные шлепанцы! Манишку он снял и бросил на книжную полку, чтоб она не мешала во время игры. А что он играл, о боже! И это он, ненавидящий плохую музыку, ведь перед тем он битых два часа разучивал свою дьявольски сложную партию из квартета Шуберта «Девушка и Смерть»! Но под конец, единственно ради Атланты, он сыграл шведский вальс, который ей так нравится. Стоял и пиликал эту мерзость как раз в тот момент, когда благородные гости входили в комнату.

И вот теперь он сидит здесь, этот Эстерманн, этот… провались он! Граф Оллендорф — ладно, черт с ним. Но этот Эстерманн. Эта богословская морда. Этот без пяти минут епископ. Этот политический и церковный интриган. Эта законченная посредственность, еще и имевшая наглость заниматься Сёреном Кьеркегором. Кстати, истинно богословская подлая черта: ярый ненавистник священнослужителей благополучно признан ими за своего. Ведь он все же и сам богослов и при известной ловкости, несмотря на острые углы, может быть втиснут в рамки системы. И ведь куда как заманчиво выступить в обществе такой недосягаемой знаменитости! Надо лить умелой рукой сдобрить его желчь известной дозой сахара и сентиментальности да выпятить посильней его очевидный консерватизм: как-никак, он же был верующий, старый сумасброд. А стало быть, можно использовать его в своей политике.

Кьеркегор!

Мортенсен в свое время прочел сверхосторожную диссертацию Эстерманна и сделал на полях ехидные пометы. «Положительные черты в истолковании Сёреном Кьеркегором божественного начала». Фу ты! Все насквозь — сплошная посредственность! А уж как высказался о ней в одном месте сам Кьеркегор: «Посредственность… нет страшнее погибели, нежели посредственность, о, любые преступления много предпочтительней этого самодовольного, сияющего, радостного, счастливого морального растления — посредственности!» Хи-хи!

Н-да. Но коль скоро этот ничтожный Эстерманн действительно является олицетворением посредственности, так чего же ради столь малодушно стесняться своего платья и всего прочего? Непоследовательно и филистерски мелко!

До этого момента магистр, укрывшись за маской печали и суровости, оставался в стороне и почти не принимал участия в светской беседе о том о сом, которую пытались завязать Эстерманн и граф. Теперь же он выпрямился, словно очнувшись от рассеянного забытья, и сказал этаким, как ему и самому показалось, деланно беспечным, галантным тоном:

— Послушайте, господа, чем бы мне вас угостить? Сигар у меня, к сожалению, нет. Но… может быть, рюмочку коньяку?

Эстерманн не курит и не пьет. Ну, разумеется. Но графу и себе Мортенсен налил коньяку. В пивные стаканы. Черт с ним! Отхлебнув, он как бы сделался наконец самим собой. Задышал глубже и приготовился к бою.

«Пустой и дешевый сноб, ты явился сюда, желая самолично удостовериться, что Кристен Мортенсен безнадежно увяз в трясине!»— думал он. И видел уже в своем воображении, как Эстерманн по возвращении в Копенгаген, встретив их общих знакомых по студенческой поре, ныне преуспевающих и благоденствующих, доверительно рассказывает… с жалостливо озабоченной пасторской миной: «Между прочим, знаете, кого я там встретил? Мортенсена. Что писал о Кьеркегоре, да, того самого. Увы, он…» — и так далее.

«Но погоди у меня, ничтожество, червяк!» — с ожесточением думал магистр.

Он втайне жаждал, чтобы разговор зашел о Кьеркегоре. Ведь рано или поздно этого не миновать. Так и случилось, причем почти сразу, и начал его сам Эстерманн:

— …ваш содержательный и оригинальный трактат о Кьеркегоре!..

— Весьма польщен, — сказал магистр, натянуто улыбаясь, и добавил, пожалуй, с большей горячностью, чем намеревался: — Но грех говорить об этой мазне, что она содержательна или же оригинальна! Она написана с совершенно незрелых академических позиций ползанья на брюхе перед Кьеркегором. Теперь, право, тошнит, как подумаешь об этом!