Виктор Гюго - Отверженные

Как упорно ни преследовала его судьба своей несправедливостью, Тенардье понимал в совершенстве самым глубоким и самым современным образом ту вещь, которая считается добродетелью у варваров и торговлей у цивилизованных народов — это гостеприимство. Вдобавок он был замечательный браконьер и славился меткостью выстрела. У него был необычный, холодный, спокойный смех, который был особенно опасен.

Его трактирные теории иногда вырывались у него проблесками вдохновения, у него были свои профессиональные афоризмы, которые он старался вбить в голову своей жене: «Долг трактирщика, — говорил он однажды с жаром вполголоса, — состоит в том, чтобы продавать первому встречному еду, отдых, свет, тепло, грязные простыни, услуги, блох, улыбки; останавливать на пути прохожих, опустошать тощие кошельки, честным образом облегчать тугие, почтительно давать убежище семействам в дороге, драть с мужчины, общипывать женщину, лупить с ребенка; обложить данью решительно все — и открытое окно и закрытое, и место у очага, и кресло, стул, и табурет, и скамеечку под ноги, и перину, и тюфяк, и связку соломы; рассчитать, насколько отражение портит зеркало, и этот предмет обложить тарифом; черт возьми, надо драть с проезжего за все, даже за мух, которых ловит его собака».

Этот мужчина с этой женщиной были сочетанием хитрости и свирепости — гнусный, страшный союз.

Пока муж размышлял и комбинировал, жена не думала об отсутствующих кредиторах, она не заботилась ни о сегодняшнем, ни о завтрашнем дне, она жила необузданностью, вся отдаваясь минуте.

Таковы были эти два существа. Находившаяся между ними Козетта, подвергаясь их двойному давлению, подобно существу, которое в одно и то же время давят между жерновами и терзают на части клещами. И мужчина и женщина имели каждый свои особенности: Козетту постоянно били и наказывали — этим она была обязана жене; зимой она ходила босиком — это благодаря мужу.

Козетта бегала по лестницам, стирала, чистила, скребла, подметала, была на побегушках, запыхавшись, ворочала тяжести и исполняла всю черную работу, несмотря на свою хилость. Никакой жалости: свирепая хозяйка, ехидный хозяин. Постоялый двор Тенардье был словно паутиной, куда попала Козетта и билась в ней. Идеал угнетения был воплощен в этом роковом подчинении. Точно муха, прислуживающая паукам.

Бедный ребенок молчал и повиновался.

При виде этой крошки, полуодетой и с самого рассвета трудящейся среди мужчин, невольно возникал вопрос: что же происходило в душах этих людей, забывших Бога?

Вошло еще четыре путешественника.

Козетта сидела печальная, задумчивая; хотя ей было всего восемь лет, она уже столько выстрадала, что ей часто приходили на ум мрачные мысли, как у взрослой женщины.

Веки на одном ее глазу совсем почернели от затрещины, которую дала ей хозяйка, и та то и дело говорила, глядя на ребенка: «Экий урод с синяком под глазом!»

Козетта размышляла, что наступила ночь, что очень темно на дворе, что надо было бы заранее наполнить кувшины и графины в комнатах вновь прибывших путешественников и что в резервуаре нет больше воды.

Одно ее несколько успокаивало — то, что в доме Тенардье редко пили воду. Правда, там было немало жаждущих, но жажду свою они скорее утоляли вином, чем водой. Если бы кто вздумал спросить стакан воды среди этих стаканов вина, это показалось бы дикостью. Настала, однако, минута, когда девочка затрепетала; Тенардье приподняла крышку с кастрюли, кипевшей на плите, схватила стакан и торопливо подошла к резервуару. Она повернула кран, ребенок поднял голову и следил за каждым движением. Тоненькая струйка воды побежала из крана и до половины наполнила стакан.

— Ишь ты, — заметила хозяйка, — вода вся вышла!

Минута молчания. Ребенок затаил дыхание.

— Ба, — молвила Тенардье, рассматривая стакан, — пожалуй, на сегодня хватит.

Козетта опять принялась за работу, но в продолжение, по крайней мере, четверти часа она чувствовала, как сердце ее колотится в груди как комок.

Она считала минуты, ей хотелось бы, чтобы поскорее настало завтрашнее утро.

Время от времени кто-нибудь из пьющих посматривал в окно и восклицал: «Экая темь на дворе, ни зги не видно!» или: «Надо быть кошкой, чтобы ходить в эту пору без фонаря!» И Козетта всякий раз вздрагивала.

Вдруг вошел один из разносчиков, остановившихся в трактире, и сказал грубым голосом:

— Мою лошадь до сих пор не напоили.

— Как же, поили, ей-богу, — возразила Тенардье.

— Говорят вам — нет, — настаивал торговец.

Козетта вылезла из-под стола.

— Ах, право же, господин, лошадь пила из ведра, полнехонькое ведро выпила, я сама ей носила и даже разговаривала с ней.

Это была неправда. Козетта лгала.

— Вот еще какая нашлась: от горшка два вершка, а уже лжет с гору, — воскликнул торговец. — Говорят тебе, что ее не поили, мерзкая девчонка! У нее особенная привычка сопеть, когда ее не напоят, и я эту привычку твердо знаю.

Козетта продолжала настаивать и прибавила голосом, хриплым от страха и еле слышным:

— И даже знатно поили!

— Ну-с, — крикнул рассвирепевший торговец, — сейчас же напоить мою лошадь без разговоров, и дело с концом!

Козетта опять забилась под стол.

— И то правда, — сказала Тенардье, — если скотину не поили, ее следует напоить. А куда же девчонка-то запропастилась? — прибавила она, оглянувшись вокруг.

Она нагнулась и увидела Козетту, забившуюся под дальний конец стола, почти под ногами у посетителей.

— Вылезай, что ли! — крикнула Тенардье.

Козетта вылезла из своей засады.

— Эй ты, собачонка, ступай, напои лошадь.

— Но, — робко возразила Козетта, — воды больше нет.

Тенардье распахнула настежь входную дверь и молвила:

— Ну так что же, сходи за водой.

Козетта опустила голову и взяла пустое ведро, стоявшее возле печки. Ведро было больше ее, и ребенок мог бы легко усесться в нем.

Тенардье вернулась к своей стряпне, попробовала деревянной ложкой из кастрюли, кипевшей на огне, бормоча себе под нос:

— Воды в роднике вдоволь. Нехитрая штука. Мне кажется, следовало бы мне процедить лук.

Она порылась в ящике, где были гроши, перец и чеснок.

— Вот, на, аспид, — прибавила она, — на обратном пути зайдешь в булочную и возьмешь там большой хлеб. Вот пятнадцать су.

У Козетты был боковой кармашек в переднике; ни слова не говоря, она взяла монету и сунула ее туда.

Потом остановилась как вкопанная, с ведром в руках перед растворенной дверью, словно ждала, что кто-нибудь придет ей на помощь.

— Пойдешь ли ты, наконец! — крикнула Тенардье.

Козетта вышла. Дверь захлопнулась за нею.