Виктор Гюго - Отверженные

— Сверчок.

— А вот эта?

— Гусеница.

— Правда? А вы сами кто?

— Я мокрица, ваше преосвященство.

Каждое заведение такого рода имеет свои особенности. В начале нынешнего столетия Экуан был благочестивым и строгим местом, где протекало в таинственной тени детство молодых девушек. В Экуане, когда совершалась процессия вынесения Святых Даров, различали «дев» и «цветочниц». Были также «балдахинщицы» и «кадильщицы»: одни несли шнурки балдахина, другие кадили перед Святыми Дарами. Цветы принадлежали по праву цветочницам. Впереди шли четыре «девы». Утром в этот великий день не в диковинку было слышать в дортуаре: «Кто из вас «девы»?»

Госпожа Кампан передает слова одной «маленькой» семи лет, обращенные к «большой», шестнадцати, выступающей во главе процессии, между тем как она, маленькая, оставалась в хвосте:

— Ты вот дева, а я нет.

Над дверями трапезы красовалась крупными черными буквами молитва, так называемая «Беленькое отченаш», и обладавшая свойством вводить людей прямо в рай. Начиналась она так: «Миленькое беленькое отченаш, Господь его сотворил, Господь его говорил, Господь его в рай посадил». И затем: «Вечером, ложась спать, я нашла трех ангелов у своей постели: одного в изголовье, другого — в ногах, и Богородицу посередине. Она сказала мне, чтобы я ложилась, ничего не страшась. Господь — отец мой, Пресвятая Дева — моя мать, три апостола — мои братья, три девы — мои сестры. Сорочка, в которой родился Христос, покрывает мое тело, крест святой Маргариты начертан на моей груди; Богородица идет по полям, оплакивая Христа, и встречает святого Иоанна. — «Святой Иоанн, откуда идешь?» — «Я иду от вечерни». — «Не видел ли ты Христа?» — «Он на древе креста, ноги и руки пригвождены, и на голове венок из белых терний». Кто будет произносить эту молитву трижды утром и вечером, под конец попадет в рай».

В 1827 году эта характерная молитва исчезла со стены под густым слоем краски. В настоящее время она уже начинает окончательно изглаживаться из памяти молодых девушек, теперь уже давно дряхлых старух.

Большое распятие, прибитое к стене, довершало украшение трапезы, единственная дверь которой выходила в сад. Два узких стола с деревянными скамьями тянулись двумя параллельными линиями из конца в конец столовой. Стены были выбелены известью, столы черные — эти два цвета неизменно чередуются в монастыре. Еда была неприхотлива, и даже детей кормили скудно. К столу подавалось одно блюдо — мясо с овощами или соленая рыба — вот и вся роскошь. Однако и эта простая пища, подаваемая только пансионеркам, составляла исключение. Дети ели молча, под строгим наблюдением дежурной монахини, которая, если бы муха осмелилась пролететь и зажужжать в это время, с шумом захлопывала и открывала книгу в деревянном переплете. Это молчание было приправлено чтением жития святых с маленькой кафедры под распятием. Чтицами были воспитанницы из старших, дежурившие по неделе. На голом столе стояли тут и там глиняные чашки, в которых воспитанницы сами мыли каждая свою тарелку и стопку, а иногда бросали туда негодные куски — жесткое мясо или гнилую рыбу; за что их наказывали. Эти чашки назывались «Круговыми чашами».

Ребенок, нарушивший молчание, делал «крест языком». Спрашивается — где? На полу. Девочка обязана была лизать пол. Прах — этот конец всех радостей — призван был наказывать эти бедные розовые лепестки, виновные в щебетанье.

В монастыре была книга в единственном экземпляре, которую строго запрещено было читать. Это было правило святого Бенедикта, таинственное святилище, куда не должен был проникать глаз непосвященного. Nemo regulas, seu constitutiones nostras, externis communicabir [35] Никто не будет сообщать наших правил или установлений посторонним (лат.). .

Пансионеркам удалось однажды стащить эту книгу, и они принялись с жадностью читать ее; чтение беспрестанно прерывалось страхом быть пойманными, заставлявшим поспешно захлопывать книгу. Впрочем, из этого рискованного мероприятия они извлекли весьма мало удовольствия. Несколько туманных страниц о грехах молодых мальчиков, вот что оказалось «самым интересным».

Они играли в аллее сада, окаймленной чахлыми фруктовыми деревьями. Несмотря на зоркую бдительность и строгость наказаний, когда ветер качал деревья, им удавалось иногда поднять украдкой неспелое яблоко, испорченный абрикос или подточенную червями грушу. Здесь я приведу выдержку из письма, написанного двадцать пять лет тому назад бывшей пансионеркой, ныне герцогиней *** — одной из самых элегантных женщин Парижа: «Прячешь яблоко или грушу, как сможешь. Вечером, когда все идут стлать постель, в ожидании ужина, суешь плоды под изголовье, а потом съедаешь их в постели, а если и это не удается, то съедаешь грушу или яблоко в известном месте». Это было величайшим наслаждением.

Однажды, во время посещения монастыря архиепископом, девица Бушар, в жилах которой текла кровь Монморанси, держала пари, что она попросит отпуск домой на один день — это было чудовищной мыслью в такой строгой общине. Пари было заключено, но ни та ни другая сторона, по правде сказать, не верила в его исполнимость. Когда настал удобный момент и архиепископ проходил мимо воспитанниц, мадемуазель Бушар, к неописуемому ужасу своих подруг, вышла из рядов и сказала: «Ваше преосвященство, прошу разрешить мне один день отпуска!» Мадемуазель Бушар была свеженькая стройная девушка, с прелестнейшим розовым личиком. Архиепископ де Келен улыбнулся и отвечал: «Как же, милое дитя, не только один день, целых три дня! Я даю вам три дня!» Настоятельница не могла ничего поделать против воли самого архиепископа. Скандал в монастыре, но ликование в пансионе. Можно себе представить, какое было впечатление!

В эту суровую обитель, однако, проникали иногда мирская жизнь, драма страстей, даже роман. В доказательство мы расскажем вкратце один истинный, бесспорный факт, не имеющий сам по себе никакого отношения к нашей истории. Но мы упомянем о нем исключительно для того, чтобы дать читателю более полное представление о монастыре.

Приблизительно в то же время жила в монастыре таинственная личность, не монахиня, но с которой все обходились с величайшим уважением. Звали ее госпожа Альбертина. Ничего не было о ней известно, кроме того, что она не в своем уме и что в миру ее считают умершей. Под этой историей скрывались, как говорили, известные соображения относительно наследства, необходимые для какого-то великосветского брака.

Это была женщина лет тридцати — не больше, темноволосая, довольно красивая, с большими черными глазами и невидящим взором. Видела ли она что-нибудь? Сомнительно. Она скорее скользила, нежели шла; никогда не произносила она ни слова — не были даже уверены, дышит ли она. Ее ноздри были сжаты и бескровны, как у мертвеца. Прикоснуться к ее руке было все равно, что коснуться льда. В ней, однако, была какая-то особенная прозрачная прелесть. Одна сестра, увидев, как она проходила мимо, сказала другой: