Виктор Гюго - Отверженные

Мариус жил уже довольно давно в лачуге Горбо, но, как мы говорили, имел мало случаев видеть даже мельком своих несчастных соседей. Мысли его были далеко, а где мысли, туда обращается и взгляд. Мариус, вероятно, не раз встречался с Жондреттами в коридоре и на лестнице, но для него это были лишь тени. Он так мало обращал на них внимания, что накануне вечером, столкнувшись на бульваре с дочерьми Жондретта — это, очевидно, были они, — он даже не узнал их. А теперь, когда одна из них пришла к нему в комнату, ему вместе с отвращением и жалостью, которые она возбудила в нем, только смутно припомнилось, что он где-то видел ее раньше.

Теперь он понял все. Он понял, что его сосед Жондретт дошел в своей нищете до того, что стал эксплуатировать милосердие добрых людей, что он добывал адреса богатых благотворителей и писал им под разными вымышленными именами письма, которые разносили его дочери на свой страх и риск. Этот отец дошел до того, что рисковал своими дочерьми. Он начал игру с судьбой, и ставкой были его дочери. Мариус понял и то, что эти девушки занимались еще какими-нибудь темными делами; это доказывало их бегство накануне, их ужас и жаргон, на котором они говорили. А как результат всего этого в человеческом обществе появились два жалких существа, ни дети, ни девушки, ни женщины, что-то вроде нечистых и невинных чудовищ, порожденных нищетою.

Эти несчастные создания не имеют ни имени, ни пола, ни возраста, для них невозможно ни добро, ни зло, у них после поры детства не остается ничего в мире — ни свободы, ни добродетели, ни ответственности. Это души, только что распустившиеся и уже поблекшие, подобные упавшим на мостовую цветам, которые пачкает всякая грязь, прежде чем их раздавит колесо.

В то время как Мариус глядел с изумлением и грустью на молодую девушку она быстро ходила то туда, то сюда по мансарде, нисколько не стесняясь своей наготы. Иногда ее разорванная рубашка спускалась чуть не до самого пояса. Она передвигала стулья, переставляла туалетные принадлежности на комоде, дотрагивалась до платья Мариуса и шарила по всем углам.

— Каково! — вдруг воскликнула она. — У вас есть зеркало!

И она напевала, как будто была одна, куплеты из водевилей с игривыми припевами, которым ее грубый хриплый голос придавал зловещее выражение. Но под ее смелостью сквозило что-то принужденное, беспокойное и смиренное. Наглость — тот же стыд.

Тяжело было смотреть, как она порхала по комнате, точно птичка, которую пугает дневной свет или у которой сломано крыло. Казалось, что при других условиях жизни и воспитания свободные и живые движения молодой девушки могли быть привлекательными. У животных существо, рожденное голубкой, никогда не превращается в орлана. Это бывает только у людей.

Мариус задумался и позволил ей делать, что угодно.

— Ах, книги! — сказала она, подойдя к столу. Тусклые глаза ее блеснули.

— А ведь я умею читать! — прибавила она, и по ее тону видно было, как она счастлива, что может похвалиться хоть чем-нибудь: эта слабость свойственна всякому человеческому существу.

Она схватила со стола развернутую книгу и довольно бегло прочла: «…Генерал Бодуэн получил приказ взять с пятью батальонами своей бригады замок Гугомон, стоявший на равнине Ватерлоо…» Она остановилась.

— А, Ватерлоо! Я знаю, что это такое. Там была битва в старину. Мой отец участвовал в ней. Он служил в армии. В нашей семье все бонапартисты — вот как! При Ватерлоо бились с англичанами. — Она положила книгу и, взяв перо, воскликнула: — Я умею и писать!.. Хотите посмотреть? — прибавила она, обмакнув перо в чернила и обернувшись к Мариусу. — Я вам напишу что-нибудь.

И прежде чем он успел ответить, она написала на листе чистой бумаги, лежавшем посреди стола: «Пришли фараоны».

— Ошибок нет, — сказала она, бросив перо. — Посмотрите сами. Мы учились, моя сестра и я, и не всегда были такими, как теперь. Мы родились не на то…

Она остановилась, устремила свои тусклые глаза на Мариуса и, разразившись хохотом, крикнула тоном, в котором звучала душевная мука, заглушённая цинизмом:

— Эх!

И она запела на веселый мотив:

— Ходите вы когда-нибудь в театр, Мариус? — спросила она, закончив куплет. — Я часто хожу. У меня есть братишка, который водится с актерами и дает мне билеты. Только не терплю я этих скамеек на галерке! Там всегда такая давка и так скверно. Иногда туда набирается простой народ и от иных очень гадко пахнет.

Она пристально и как-то странно взглянула на Мариуса и сказала:

— А знаете что, господин Мариус? Вы, право же, очень красивый мальчик!

Он вспыхнул, а она улыбнулась.

— Вы не обращаете на меня внимания, господин Мариус, — продолжала она, подойдя к нему и положив ему руку на плечо, — а я знаю вас. Я встречала вас здесь, на лестнице, и кроме того, не раз видела, как вы входили к старику Мабефу, живущему в Аустерлице, когда гуляла там… А вам очень идут ваши спутанные волосы!

Она старалась придать своему голосу нежность, но добилась только того, что он стал очень тихим. Часть слов пропадала на пути от гортани к губам, как пропадает звук на клавиатуре, если его издают не все клавиши.

Мариус тихо отодвинулся.

— Я нашел пакет, — сказал он своим обычным холодным и серьезным тоном, — который, как я полагаю, принадлежит вам. Позвольте мне вручить его.

И он подал ей конверт, заключавший четыре письма.

— А мы-то искали его везде! — воскликнула она, захлопав в ладоши.

Потом она схватила пакет и открыла его, говоря:

— Господи боже мой! А уж как мы шарили везде с сестрой! И вы нашли его! На бульваре, ведь так? Наверное, на бульваре! Мы выронили его в то время, как бежали. Моя сестренка сделала эту глупость. Придя домой, мы увидали, что пакета нет. Так как мы не хотели, чтобы нас побили — это бесполезно, совершенно бесполезно, — то мы сказали своим родителям, что разнесли письма, но что нас всюду выпроводили вон! Вот они, эти несчастные письма! А почему вы узнали, что они мои? Да, конечно, по почерку! Значит, это на вас мы налетели вчера? Была такая темень! Я сказала сестре: «Это, кажется, какой-то господин». — «Кажется, так», — сказала сестра.

Развернув одно из просительных писем, адресованное «господину благотворителю церкви», она воскликнула:

— Ага! Это к тому старику, который ходит к обедне. Теперь как раз самое время. Я отнесу ему письмо. Может быть, он даст нам на что позавтракать. — Она снова засмеялась и прибавила: — Знаете, чем будет для нас этот завтрак? Мы съедим вместе с ним позавчерашний завтрак, позавчерашний обед, вчерашний завтрак, вчерашний обед и все это сразу, сегодня утром. Хорошо? Ну, если вы все еще недовольны, так издыхайте, собаки!