Виктор Гюго - Отверженные

— Теперь и рубашка готова, — сказал он. — Все в порядке.

Ледяной ветер со свистом врывался в комнату. Туман проникал в нее снаружи и расстилался, как беловатая вата, растягиваемая какими-то невидимыми руками. В разбитое окно виден был падающий снег. Холод, который предвещало солнце, выглянувшее накануне, в день Сретения, действительно наступил.

Отец оглядел комнату, как бы желая убедиться, не забыл ли чего, и, взяв старую лопатку, засыпал золой мокрые головни, чтобы совсем закрыть их.

Потом он выпрямился и прислонился к камину.

— Ну, теперь мы можем принять благотворителя, — сказал он.

Старшая дочь подошла к отцу и дотронулась до его руки.

— Пощупай, как мне холодно, — сказала она.

— Пустяки! — отвечал он. — Мне еще холоднее твоего.

— У тебя всегда всего больше, чем у других, — горячо проговорила жена, — даже дурного!

— Молчать! — крикнул старик и так взглянул на нее, что она не решилась продолжать.

На минуту наступило молчание. Старшая дочь равнодушно счищала грязь с подола плаща. Младшая продолжала плакать. Мать обхватила ее голову руками и, осыпая ее поцелуями, шептала:

— Сокровище мое, успокойся, пожалуйста, это скоро пройдет! Не плачь, а то отец рассердится!

— Нет, — сказал старик, — напротив, реви погромче. Это даже хорошо.

Потом он обратился к старшей дочери:

— А его все нет! Что, если он совсем не приедет? Неужели я зря погасил огонь, пробил стул, разорвал рубашку и выбил стекло?

— И ранил девочку! — прошептала мать.

— А знаете что? — продолжал отец. — Ведь у нас на чердаке дьявольский холодище! Что, если благотворитель не придет? Впрочем, если он и явится, так заставит себя подождать. Как же иначе? Он, наверное, думает: «Они таковские — могут и подождать!» Ах, как я ненавижу его! С каким удовольствием, с какой радостью, с каким восторгом удавил бы я его. — Он помолчал. — Однако куда же запропастилась эта благотворительная рожа? Когда он наконец удостоит явиться? Или это животное забыло адрес? Побьюсь об заклад, что старая скотина…

В эту минуту раздался легкий стук в дверь. Старик бросился к ней, распахнул ее и с низкими поклонами и почтительными улыбками воскликнул:

— Пожалуйте, сударь! Удостойте войти, уважаемый благодетель, вместе с вашей прелестной барышней!

Пожилой человек и молодая девушка показались на пороге мансарды.

Мариус все еще смотрел в щель. Невозможно передать словами, что он почувствовал в эту минуту.

Это была она.

Всякий, испытавший любовь, знает, каким лучезарным сиянием окружены три буквы этого слова: «она».

Да, это действительно была она. Мариус с трудом мог различить ее сквозь сверкающий туман, который вдруг разлился у него перед глазами. Перед ним было то нежное, исчезнувшее существо, та звезда, которая сияла ему в продолжение шести месяцев, те глаза, тот лоб, те уста, то прелестное личико, которое, исчезнув, погрузило все в ночь. Видение пропало и теперь снова явилось.

Явилось в этом мраке, на чердаке, в отвратительной трущобе среди этого ужаса!

Мариус был вне себя и дрожал всем телом. Как? Это она! Сердце его билось так сильно, что у него потемнело в глазах. Он чувствовал, что у него, того и гляди, брызнут слезы. Неужели он наконец снова видит ее, после того как так долго искал! Ему казалось, что он потерял свою душу и теперь снова обрел ее.

Его Урсула была все та же, только немножко побледнела. Фиолетовая бархатная шляпа обрамляла ее прелестное личико, черная атласная шубка скрывала ее фигуру. Из-под длинного платья виднелась ее маленькая ножка, затянутая в шелковый башмачок. С ней, как и всегда, был господин Леблан. Она вошла в комнату и положила на стол довольно большой сверток.

Старшая дочь Жондретта встала за дверь и мрачно смотрела оттуда на бархатную шляпу, атласную шубку и прелестное счастливое лицо молодой девушки.

В мансарде было так темно, что всякому, входившему в нее, казалось, будто он попал в подвал. Поэтому Леблан и его дочь шли вперед несколько нерешительно, с трудом различая окружающие их туманные фигуры, тогда как хозяева, привыкшие к темноте, отлично видели и разглядывали их.

Господин Леблан подошел к Жондретту и, взглянув на него своими добрыми грустными глазами, сказал:

— В этом свертке вы найдете новую одежду, чулки и шерстяные одеяла.

— Наш ангел-благотворитель осыпает нас благодеяниями! — сказал Жондретт, кланяясь чуть не до земли.

И в то время как посетители осматривали его убогое жилище, он быстро шепнул старшей дочери:

— Ну что? Не правду я говорил? Тряпье, а не деньги! Они все на один покрой. А кстати, какой фамилией было подписано письмо к этому старому олуху?

— Фабанту, — отвечала дочь.

— Драматический артист? Так.

Жондретт как раз вовремя получил нужные сведения, так как в эту самую минуту господин Леблан обернулся к нему и сказал, очевидно, забыв его фамилию:

— Я вижу, что вы находитесь в ужасном положении, господин…

— Фабанту, — подсказал ему Жондретт.

— Да, Фабанту, теперь я припоминаю.

— Драматический артист, сударь, пользовавшийся когда-то большим успехом.

И, считая минуту подходящей, чтобы обойти благотворителя, Жондретт воскликнул голосом, в котором слышалось и самодовольство ярмарочного фигляра, и смирение нищего на большой дороге:

— Ученик Тальма, сударь! Я ученик Тальма! Счастье когда-то улыбалось мне, теперь пришла очередь несчастья. Вы видите, благодетель, у нас нет ни хлеба, ни топлива! Мои бедные девочки сидят без огня! У моего единственного стула нет сиденья! Оконное стекло разбито и в такую погоду! Моя жена в постели — больна.

— Бедная женщина! — сказал Леблан.

— Моя младшая дочь поранила руку! — прибавил Жондретт. Девочка, отвлеченная прибытием незнакомых посетителей, так засмотрелась на «барышню», что перестала плакать.

— Да плачь же! Реви! — шепнул ей Жондретт.

И, говоря это, он ущипнул ее за больную руку. Все это было проделано с ловкостью фокусника.

Девочка громко зарыдала.

Прелестная молодая девушка, которую Мариус называл в своем сердце «моя Урсула», торопливо подошла к ней.

— Бедное, милое дитя! — сказала она.

— Посмотрите, добрая барышня, — продолжал Жондретт, — у нее вся рука в крови! Это все наделала машина — бедная девочка ходила работать за шесть су в день. А теперь, может быть, придется отнять ей руку!

— Неужели? — тревожно спросил Леблан.

Девочка, приняв слова отца за чистую монету, зарыдала еще громче.

— Увы, это верно, благодетель! — отвечал Жондретт.

В течение нескольких минут он как-то странно приглядывался к «благодетелю».

Разговаривая с ним, он в то же время внимательно всматривался в него, точно стараясь припомнить что-то. Наконец, воспользовавшись минутой, когда посетители с участием расспрашивали его младшую Дочь о ее больной руке, он прошел мимо жены, которая с тупым и удрученным лицом лежала на постели, и быстро шепнул ей: