Виктор Гюго - Отверженные

Тем не менее Жондретт инстинктивно понизил голос, но не настолько, чтобы его слова не доходили до соседа. Мариусу помогло еще то, что выпавший снег заглушал стук проезжавших по мостовой бульвара экипажей.

— Так слушай же хорошенько, — продолжал Жондретт. — Наш богач попался. Это верно. Все уже устроено, все подготовлено. Я поговорил кое с кем. Он придет сегодня в шесть часов, принесет свои шестьдесят франков, негодяй! Видела ты, как я ловко поддел его — шестьдесят франков, хозяин, четвертое февраля! А в это число и никакого срока-то не бывает. Господи, что за дурак!.. Итак, он придет в шесть часов. В это время сосед уходит обедать, а тетка Бугон моет посуду в городе. Значит, в доме не останется ни души. Сосед никогда не возвращается раньше одиннадцати часов. Девочки покараулят, а ты нам поможешь. Ему придется уступить.

— А если он не уступит?

— В таком случае мы произведем экзекуцию, — со зловещей ухмылкой сказал Жондретт.

И он расхохотался.

В первый раз услышал Мариус, как он смеется. Это был тихий, холодный смех, от которого дрожь пробегает по телу.

Жондретт отворил сделанный в стене около камина шкаф, вынул из него старую фуражку и, почистив рукавом, надел на голову.

— Ну, я ухожу — сказал он. — Мне еще нужно повидаться кое с кем. С хорошими людьми. Ты увидишь, что у нас дело пойдет, как по маслу. Я вернусь, как только будет можно. Постереги дом.

И, засунув руки в карманы панталон, он на минуту задумался, а потом воскликнул:

— А знаешь, ведь это очень хорошо, что он не узнал меня! Случись это, он не вернулся бы сюда и снова ускользнул бы от нас. Меня спасла борода! Моя романтическая бородка! Моя хорошенькая романтическая бородка!

И он снова захохотал. Потом он подошел к окну. Снег продолжал падать, застилая серое небо.

— Экая собачья погодка! — воскликнул он, запахнув редингот. — Слишком широка мне эта шкура. Ну да ничего, сойдет и так. Этот старый негодяй чертовски хорошо сделал, что оставил ее мне. Не будь этого, мне нельзя было бы выйти из дома, и все бы пропало! От каких мелочей иногда все зависит!

Он нахлобучил фуражку на глаза и вышел из комнаты. Но, сделав несколько шагов по коридору, он снова вернулся. Дверь отворилась, и в проеме показался его хищный и умный профиль.

— Я забыл предупредить тебя, — сказал он: — Приготовь жаровню с углями.

И он бросил в фартук жены оставленную «благодетелем» пятифранковую монету.

— Жаровню с углями? — переспросила жена.

— Да.

— Сколько мер?

— Две.

— Это стоит тридцать су. А на остальное я куплю что-нибудь для обеда.

— Нет, не купишь, черт возьми!

— Почему?

— Не вздумай истратить всю монету в сто су!

— Но почему же?

— Потому что и мне придется купить кое-что.

— Что такое?

— Да уж я знаю что.

— А сколько денег тебе понадобится?

— Где тут ближайшая скобяная лавка?

— На улице Муфтар.

— Ах да, знаю, на углу. Я видел ее.

— Но скажи же мне, сколько понадобится тебе на свою покупку?

— Пятьдесят су или три франка.

— Немного же останется на обед.

— Сегодня не до еды. Нам предстоит кое-что получше.

— Хорошо, мой дорогой.

Жондретт затворил дверь, и Мариус слышал, как он прошел по коридору и поспешно спустился с лестницы.

В эту самую минуту на колокольне Сен-Медара пробило час.

У Мариуса, несмотря на всю его мечтательность, был, как мы уже говорили, твердый и энергичный характер. Привычка к одиночеству и размышлению, развив в нем участие и сострадание, может быть, несколько ослабила способность раздражаться, что, впрочем, не мешало ему негодовать и возмущаться. Доброжелательность брамина соединялась в нем со строгостью судьи. Он жалел жабу, но раздавил бы змею. А теперь перед ним была как раз нора змей. Глаза его были устремлены на гнездо чудовищ. «Нужно уничтожить этих негодяев!» — думал он.

Против ожидания Мариуса тайна загадки не разъяснилась, окружавший их мрак даже как будто еще более сгустился. Ничего нового он не узнал о прелестной девушке из Люксембургского сада и о старике, которого называл Лебланом, — ничего, кроме того, что их знает Жондретт. Из темных намеков этого человека он понял лишь одно: что готовится какая-то ловушка, неизвестная, но ужасная, что отцу и дочери грозит большая опасность — отцу точно, дочери весьма вероятно, что нужно их спасти, что нужно расстроить ужасные замыслы Жондретта, разорвать паутину этих пауков.

Он с минуту смотрел на жену Жондретта. Она вытащила из угла старую железную печку и рылась в железном хламе.

Мариус тихонько спустился с комода, стараясь не делать никакого шума.

Несмотря на весь свой ужас перед тем, что готовилось, и отвращение, которое возбудили в нем Жондретты, он испытывал удовольствие при мысли, что ему, может быть, удастся оказать услугу любимой девушке.

Но как поступить? Предупредить тех, кому угрожает опасность? А где их найти? Ведь он не знает их адреса. Они на минуту появились у него перед глазами и снова исчезли в бездонных глубинах Парижа. Подождать Леблана около двери и, когда он придет, предупредить его об опасности? Но Жондретт и его товарищи заметят, что он караулит у дверей. Это место пустынное, сила будет на их стороне, они найдут средство схватить или удалить его, и тот, кого Мариус хочет спасти, погибнет. Недавно пробил час, а засада готовится к шести. В распоряжении Мариуса было пять часов.

Оставалось только одно.

Он надел свой новый сюртук, повязал на шею платок, взял шляпу и вышел так тихо, как будто ступал босыми ногами по мху.

К тому же жена Жондретта все еще рылась в старом железе.

Выбравшись из дома, Мариус отправился на улицу Пти-Банкье.

Дойдя до середины ее, он пошел вдоль выходившей на пустырь стены, настолько низкой, что в иных местах через нее можно было перешагнуть. Он шел тихо, озабоченный, снег заглушал его шаги. Вдруг совсем близко от него послышались голоса. Он обернулся; на улице не было ни души, а между тем он ясно слышал звук голосов. Ему пришло в голову заглянуть через стену, мимо которой он шел.

Там действительно сидели на снегу, прислонившись к стене, двое мужчин и тихо разговаривали между собою. Лица их были ему незнакомы; один был бородатый, в блузе, другой — лохматый, в рубище. На бородатом была греческая феска; товарищ его был с открытой головой и со снегом на волосах.

Перегнувшись через стенку, Мариус мог слышать их разговор.

Лохматый толкнул товарища локтем и сказал:

— С Патрон-Минетом дело, наверное, выгорит.

— Так ли? — спросил бородатый.

— Каждому достанется пятьсот кругляков, а засадят, в худшем случае, на пять или на шесть и, самое большее, на десять лет.