Виктор Гюго - Отверженные

— Со мной?.. Тоже совершенно ничего, — говорил он.

Эти два существа, любившие друг друга такой исключительной любовью, теперь вместе страдали, не высказывая этого, не желая этого и улыбаясь один другому.

Но более несчастным из них двоих был все-таки Жан Вальжан. Юность даже в своих горестях сохраняет в себе достаточно света.

Бывали минуты, когда Жан Вальжан страдал так сильно, что становился прямо ребячески вздорным. Горю свойственно заставлять человека обнаруживать свое ребячество. Старик проникся сознанием, что Козетта ускользает от него. Ему хотелось бороться против этого, удержать ее, заинтересовать чем-нибудь внешним, блестящим. Эти ребяческие, но в то же время и старческие мысли привили ему, однако, самым своим ребяческим оттенком довольно верные понятия о влиянии мишуры на воображение молодых девушек. Раз он увидел на улице едущего верхом генерала в парадной форме. Это был граф Кутар, парижский комендант. Старик позавидовал этому раззолоченному человеку. Он подумал, с каким бы удовольствием и он облекся в такой же мундир. Как была бы ослеплена блеском этого мундира Козетта, а когда он проходил бы в таком виде под руку с Козеттой мимо решетки Тюильри, то часовые отдавали бы ему честь ружьем, и это, наверное, так удовлетворило бы Козетту, что у нее пропала бы охота засматриваться на молодых людей.

Вдруг к его печальным размышлениям примешалось неожиданное открытие. В уединенной жизни, которую он вел с Козеттой, с тех пор как они поселились на улице Плюмэ, у них стало привычкой доставлять себе иногда удовольствие ходить по утрам любоваться солнечным восходом. Это удовольствие одинаково как для тех, которые только вступают в жизнь, так и для тех, которые готовятся ее покинуть.

Для того, кто любит уединение, утренняя прогулка равнозначна ночной, с той лишь только разницей, что утром природа веселее. Улицы пусты, птички поют. Козетта, сама точно птичка, охотно вставала рано. Утренние прогулки подготавливались накануне. Жан Вальжан предлагал, Козетта соглашалась. Это выглядело как заговор. Выходили из дома еще до рассвета, и одно уже это доставляло невинную радость Козетте.

Юность любит такие нарушения обычного течения жизни.

Как известно, у Жана Вальжана была склонность к пустынным местам, уединенным закоулкам и малообитаемым улицам. В то время около парижских застав были небольшие поля, почти сливающиеся с городом; на этих полях летом росли тощие колосья, а осенью после жатвы казалось, что они были не сжаты серпом или скошены косою, а точно выдернуты из земли по одному. Жан Вальжан отдавал этим уединенным полям особое предпочтение, не скучала там и Козетта. Старик искал и находил там тишину пустыни, Козетта любила пригородный простор. Очутившись на одном из полей, она превращалась снова в маленькую девочку, могла бегать и чуть ли не играть. Сняв шляпу и положив ее на колени к Жану Вальжану, она принималась рвать цветы и составлять из них букеты. Она любовалась бабочками, перелетавшими с цветка на цветок, но не трогала их; любовь порождает нежность и сострадание, и молодая девушка, носящая в себе хрупкий воздушный идеал, жалеет крылышки бабочки. Она плела венки из красного мака и надевала их себе на голову; пронизываемые горячим солнцем, алые чашечки цветов казались огненными языками на прелестной головке девушки. Жан Вальжан и Козетта сохранили привычку этих ранних утренних прогулок и после того, когда жизнь их омрачилась.

И вот в одно октябрьское утро, соблазнившись удивительной ясностью осени 1831 года, они вышли из дома и на рассвете очутились близ Мэнской заставы. Рассвета в собственном значении этого слова еще не было, а только-только занималась заря, представлявшая чудный захватывающий вид. Тут и там на бледной, но глубокой небесной лазури виднелось несколько созвездий, земля была еще окутана черным флером, в высоте все было бело, по траве пробегал предутренний трепет, повсюду царило таинственное затишье полусумрака. Жаворонок, точно затерянный посреди звезд, пел в высоте; казалось, что гимн крохотного создания бесконечности умиротворял необъятность. На востоке резко вырисовывались на прозрачном, со стальным отливом горизонте темные очертания церкви Валь-де-Грас, из-за купола которой поднималась ослепительная Венера, точно светоносный дух, вырывающийся из мрачного здания. Все вокруг дышало миром и тишиною; на шоссе не было ни души, лишь в отдалении мелькали одиночные фигуры рабочих, отправлявшихся на работу.

Жан Вальжан сел около боковой дорожки на бревна, сваленные у ворот лесного склада, устроившись лицом к дороге и спиной к свету. Старик забыл о солнце, которое готовилось взойти над землей. Он впал в то глубокое созерцание, когда мысль бывает сосредоточена в самом себе и когда зрение как бы парализуется и окружает человека непроницаемою для внешних влияний оградою. Есть размышления, которые можно назвать вертикальными, потому что когда находишься на дне этих размышлений, то нужно известное время для того, чтобы вновь подняться на поверхность земли. Жан Вальжан как раз находился в таком состоянии. Он думал о Козетте, о возможном счастье, если бы ничто не встало между ним и ею, о том свете, которым она наполняла его жизнь и который служил дыханием для его души. Он был почти счастлив в этих мечтах. Козетта, стоя рядом с ним, наблюдала, как алеют облака. Вдруг она воскликнула:

— Смотри-ка, отец, как будто сюда кто-то едет!

Жан Вальжан поднял глаза. Козетта была права. Как известно, шоссе, ведущее к старой Мэнской заставе, составляет продолжение Севрской улицы и пересекается под прямым углом внутренним бульваром. На том месте, где шоссе пересекается с бульваром, со стороны последнего выползало что-то бесформенное, и несся шум, необычный в эту раннюю утреннюю пору.

Неопределенная темная масса вырастала. Казалось, эта масса, представлявшаяся щетинистой и трепещущей, движется в их сторону. Издали это походило на повозку, но кто сидел в этой повозке, нельзя было различить. Виднелись только лошади и колеса, и доносились крики хлопанье бичей. Мало-помалу очертания определились, хотя еще тонули во мраке. Это действительно была повозка; она повернула с бульвара на шоссе и направлялась к заставе, возле которой сидел Жан Вальжан. За первою повозкою показалась вторая, потом третья, четвертая и так далее. Наконец, оказалось семь повозок совершенно одинакового вида, следовавших одна за другой, так что головы лошадей касались задков идущих перед ними повозок. На повозках шевелились люди. В полутьме сверкали какие-то искорки, точно от обнаженных сабель. Слышался звон, походивший на бряцание цепей. Все это постепенно двигалось вперед, голоса становились явственнее. Это было нечто такое, что напоминало видения, иногда поднимающиеся со дна воображения во время сна.