Виктор Гюго - Отверженные

Монпарнас начинал сдаваться. Дело в том, что эти четыре разбойника со свойственной павшим людям верностью друг другу, когда нужно выручать товарища, всю ночь пробродили в одиночку вокруг тюрьмы в надежде увидеть Тенардье наверху какой-нибудь крыши или стены, ради того, чтобы сдержать данное ему слово, они рисковали собственной шкурой. Но страшный ливень и пронизывающий холод, насквозь промокшая одежда, худая обувь, начавшийся в тюрьме переполох, близость часового, угасшая надежда и зародившийся страх за свою собственную участь — все это вместе с приближением часа рассвета побуждало их к отступлению. Даже сам Монпарнас, который отчасти приходился зятем Тенардье, стал колебаться. Еще минута — и они все ушли бы. Тенардье задыхался на своей стене, как человек, присутствующий при крушении того плота, который должен был спасти его и извлечь из морской пучины.

Он не решался окликнуть товарищей: крик его мог быть услышан часовым, тогда все бы погибло. Вдруг его осенила мысль, и ему сверкнул последний луч надежды. Он вытащил из кармана обрывок веревки Брюжона, найденный им на трубе Нового здания, когда он выбрался на крышу, он бросил этот обрывок вниз, и тот упал прямо к ногам его товарищей.

— Э, да ведь это веревка! — воскликнул Бабэ.

— Да еще моего изготовления, — подтвердил Брюжон, наклоняясь и рассматривая упавший предмет.

— Значит, он здесь, — догадался Монпарнас.

Все подняли глаза. Тенардье немного высунул голову с того места, где он лежал.

— Живее! — скомандовал Монпарнас. — Другой конец веревки у тебя, Брюжон?

— Понятно, не бросил же я его!

— Ну, так свяжи оба конца. Мы подбросим ему веревку, а он прикрепит ее к стене и слезет по ней.

— Я весь закоченел, — простонал Тенардье сверху.

— Ничего, согреешься, — отвечали ему снизу.

— Я не могу пошевельнуться.

— Ты только начинай слезать, а уж мы тебя подхватим вовремя.

— Да у меня пальцы окоченели.

— Как-нибудь прикрепи только веревку к стене.

— И этого не могу.

— Надо кому-нибудь из нас влезть к нему, — сказал Монпарнас товарищам.

— Высоковато! — заметил Брюжон.

Старая каменная труба, служившая для печки, которую некогда топили в старом бараке, тянулась вдоль стены почти до того места, где находился Тенардье. Эта труба, уже в то время сильно потрескавшаяся и полуобвалившаяся, с тех пор совсем разрушилась, но следы ее видны до сих пор. Она была очень длинная и узкая.

— Можно, пожалуй, пролезть сквозь эту трубу, — соображал Монпарнас.

— В эту трубочку-то! — воскликнул Бабэ. — Ну, это мог бы сделать только ребенок, а взрослому и думать нечего.

— Надо найти какого-нибудь мальчишку, — сказал Брюжон.

— Где же его теперь возьмешь? — заметил все время молчавший Гельмер.

— Постойте! Я сейчас устрою это, — сказал Монпарнас.

Он потихоньку отворил калитку и осторожно выглянул в нее. Удостоверившись, что на улице никого нет, он выскользнул из пустыря и бегом направился к Бастилии.

Прошло семь-восемь минут, показавшихся всем восемью тысячами столетий, особенно Тенардье. Наконец калитка снова отворилась, и в ней показался запыхавшийся Монпарнас в сопровождении Гавроша. На улице по-прежнему не было ни души благодаря сильному дождю и холодному ветру.

Маленький Гаврош вошел за ограду пустыря и спокойно смотрел на разбойников, к которым его привели.

— А что, малец, ты мужчина или нет? — обратился к нему Гельмер.

Гаврош пожал плечами и ответил:

— Такие мальцы, как я, всегда бывают мужчинами, а такие мужчины, как вы, иногда смахивают на ребят.

— Ишь, как у него исправно работает язык! — воскликнул Бабэ.

— Значит, сделан не из соломы, — сказал Брюжон.

— Да что вам нужно-то? — спросил Гаврош.

— Влезть наверх через эту вот трубу, — пояснил Монпарнас.

— Вот с этой веревкой, — добавил Бабэ.

— И привязать покрепче наверху этой стены, — сказал Брюжон.

— Вон там, за перекладину в окне, — дополнил Бабэ.

— Ну а потом что? — осведомился гамен.

— Это все, — ответил Гельмер.

Гаврош окинул взглядом веревку, трубу, стену, окно и испустил губами презрительный звук, означавший в переводе на понятный язык: «Только-то!»

— Там, наверху, сидит человек, которого ты спасешь, — сказал Монпарнас.

— Согласен? — спросил Брюжон.

— Эх вы, чудаки! — произнес мальчик и снял свои башмаки.

Гельмер одной рукой поднял его к поставил на крышу барака, прогнившие доски которого согнулись под тяжестью ребенка, затем передал ему веревку, которую Брюжон успел в отсутствие Монпарнаса крепко связать. Гамен направился к трубе, в которую ему нетрудно было пролезть благодаря широкой бреши. В ту минуту, когда Гаврош влезал в трубу, Тенардье, видя, что к нему приближаются жизнь и свобода, свесил голову со стены. Первые лучи утренней зари еле освещали его покрытый потом лоб, его бледные скулы, заострившийся нос и его взъерошенную седую бороду, но Гаврош все-таки узнал его.

— Эге! Да ведь это мой родитель! — пробормотал он. — Ну, ладно, все равно!

Он взял конец веревки в зубы и решительно полез по трубе наверх. Добравшись до верха, он сел верхом на стену и крепко привязал веревку к перекладине окна.

Минуту спустя Тенардье уже был на улице. Едва только он коснулся ногами мостовой и понял, что находится вне опасности, тотчас же почувствовал себя так, как будто с ним не было ничего того, что его мучило наверху стены: ни холода, ни усталости, ни страха. Все, только что им пережитое, казалось ему теперь чем-то вроде кошмара, от которого он проснулся. Вся его дикая энергия сразу вернулась к нему, и он готов был на новые подвиги.

Вот первые слова этого ужасного человека после избавления от страшной опасности:

— Ну, теперь кого мы будем есть?

Это слово на языке разбойников означает: убить, зарезать, ограбить, смотря по обстоятельствам.

— Теперь некогда долго разговаривать, — сказал Брюжон. — Кончим в трех словах и потом разойдемся. Было дело и, казалось, выгодное: улица Плюмэ, совершенно безлюдная, одинокий дом, сад со старой решеткой, в доме одни женщины…

— Ну, и что ж помешало? — перебил Тенардье.

— Твоя дочка Эпонина ходила туда… — начал Бабэ.

— И принесла Маньон сухарь, — добавил Гельмер. — Там нечего делать.

— Эпонина — девочка не глупая, — сказал Тенардье. — А все-таки нужно посмотреть самим.

— Да и по-моему тоже, — подхватил Брюжон.

Ни один из этих людей не обращал более внимания на Гавроша, который во время их беседы присел на одну из тумб у забора пустыря. Тщетно прождав несколько минут, что его отец обернется к нему, он обулся и сказал:

— Кончено? Я вам больше не нужен, господа мужчины? Да? Ну, так пойду будить своих карапузиков.

И, не дожидаясь ответа, он ушел.