Виктор Гюго - Отверженные

— Расскажи мне все, как следует.

Вырвавшееся у Мариуса слово «отец» произвело в душе Жильнормана внезапный переворот, после того как он повторил свое «никогда».

Мариус растерянно смотрел на него. Подвижное лицо Жильнормана теперь не выражало ничего, кроме грубого, но беспредельного добродушия. Предок уступил место деду.

— Рассказывай же, выкладывай мне подробно, что это у тебя завелись за шашни, — продолжал он, — не стесняйся, рассказывай без утайки… Ах, молодые люди, молодые люди, какие вы, однако, глупцы!

— Отец… — снова начал Мариус и запнулся. Все лицо старика озарилось лучами счастья.

— Ну, ну! — поощрял он внука. — Зови меня почаще отцом. Тогда мы скорее споемся.

В его грубости было теперь столько доброты, нежности, чисто отцовского чувства, что Мариус, опьяненный этим быстрым переходом от отчаяния к надежде, некоторое время не мог прийти в себя.

Так как он теперь сидел возле стола, то свет выдал все убожество его одежды. Старик смотрел на это убожество с изумлением и жалостью.

— Хорошо, отец, — сказал, наконец, Мариус.

— Так ты и в самом деле сидишь совсем без денег? — сказал старик. — ты выглядишь каким-то жуликом.

Он порылся в ящике стола, достал кошелек и положил перед внуком:

— Вот тут сотня луидоров. Купи себе по крайней мере хоть шляпу.

— Отец, милый отец, — смелее заговорил Мариус, — если бы вы знали, как я ее люблю! Вы и представить себе не можете… Я увидел ее в первый раз в Люксембургском саду, куда она ходила гулять. Вначале я не обращал на нее внимания, а потом, сам не знаю как, полюбил ее. О, как я страдал, когда почувствовал себя влюбленным!.. Теперь я вижу ее каждый день… Ее отец ничего не знает о наших свиданиях… Представьте себе: они собираются уезжать… Мы видимся у нее в саду по вечерам… Отец хочет увезти ее в Англию. Вот я и сказал себе: «Пойду к дедушке и расскажу ему все». Я с ума сойду, умру, захвораю, брошусь в воду… Я непременно должен жениться на ней, иначе сойду с ума… Она живет в саду, обнесенном решеткой, на улице Плюмэ. Это около Дома Инвалидов.

Продолжая сиять, старик уселся рядом с Мариусом. Слушая молодого человека, упиваясь звуками его голоса, Жильнорман в то же время наслаждался понюшками табака. При словах «улица Плюмэ» он, вместо того чтобы вложить табак в нос, просыпал его себе на колени.

— Улица Плюмэ?.. — повторил он. — Ты говоришь — улица Плюмэ? Вот как!.. Там, кажется, находятся казармы? Да, да, именно там… Твой двоюродный братец Теодюль говорил мне… Знаешь, этот улан, офицер… Девчонка, говорят, ничего… Так она живет на улице Плюмэ?.. Прежде она называлась улицей Бломэ… Да, да, теперь я начинаю припоминать… Я уже не раз слышал об этой девице за решеткой на улице Плюмэ. Постоянно прогуливается по саду… Настоящая Памела… У тебя вкус недурен… Говорят, она хорошенькая… Говоря между нами, мне сдается, что этот долговязый уланишка немножко ухаживал за нею… Не знаю только, до чего у них там дошло. Впрочем, это все равно! Да ему не совсем можно и верить… хвастается, должно быть… Мариус, мне нравится, когда такой молодой человек, как ты, бывает влюблен. Так и должно быть в твои годы. Несравненно лучше быть влюбленным, чем быть якобинцем. Будь влюблен не только в одну женщину, а хоть в двадцать одновременно, не влюбляйся только в господина Робеспьера… Что касается меня, то я должен отдать себе справедливость: из рядов санкюлотов я всегда признавал только женщин. Красивая женщина всегда останется красивой, к какому бы сословию она ни принадлежала. Об этом не может быть и речи… Так эта девица принимает тебя у себя в саду тайком от отца? Это — тоже в порядке вещей. У меня самого немало было таких историй. Я довольно опытен в этих делах… А знаешь, как нужно держать себя в таких случаях? Во-первых, не следует входить в азарт, во-вторых, не нужно впадать в трагизм, в-третьих, не бросаться очертя голову к мэру с его шарфом, чтобы поскорее назваться мужем своей возлюбленной. Таким путем даже умный человек разыгрывает из себя дурака. Нужно быть благоразумнее. Наслаждайтесь жизнью, смертные, но не женитесь раньше времени! Молодые люди должны приходить к дедушке, который обыкновенно бывает очень добр и у которого всегда могут найтись в ящике старого стола несколько сверточков с золотом, и сказать ему: «Дедушка, вот в чем дело», — и дедушка скажет: «В этом нет ничего удивительного. Молодое молодится, а старое старится. Я был молод, и ты состаришься. Что я сейчас сделаю для тебя, то и ты со временем сделаешь для своего внука. Вот, получай двести пистолей. Повеселись немножко! Наслаждайся, пока молод!» Вот как должны делаться эти дела. В этих случаях обыкновенно обходятся без женитьбы и чувствуют себя отлично. Ты меня понял?

Мариус сидел точно окаменевший и, не будучи в силах выговорить ни слова, только отрицательно покачал головой.

Старик расхохотался, потом лукаво прищурился, хлопнул внука рукой по колену, заглянул ему в лицо с таинственным и сияющим видом и, пожимая плечами, нежно проговорил:

— Глупенький, да ты возьми ее себе в любовницы.

Мариус побледнел. До сих пор он действительно ничего не понял из того, что ему наговорил дед. Все это словоизвержение — относительно улицы Бломэ, Памелы, казарм, уланского офицера — промелькнуло мимо ушей Мариуса подобно какой-то фантасмагории. Конечно, все это не могло относиться к Козетте — этой непорочной лилии. Старик, по всей вероятности, болтал о ком-то другом, так себе, зря. Молодой человек понял только заключительные слова деда: «Возьми ее себе в любовницы». Эти слова были смертельным оскорблением любимой девушки: они не только застряли у него в мозгу, но и пронзили ему сердце, как ножом.

Мариус вдруг встал, поднял упавшую на пол шляпу и твердым уверенным шагом снова направился к двери. Дойдя до нее, он обернулся, низко поклонился деду, затем гордо поднял голову и сказал:

— Пять лет тому назад вы оскорбили моего отца, теперь вы оскорбляете мою жену. С этой минуты я никогда ни о чем не буду просить вас, сударь. Прощайте!

Ошеломленный старик раскрыл было рот и протянул руки, усиливаясь встать, но, прежде чем он успел произнести хоть одно слово, дверь затворилась, и Мариус исчез.

Несколько минут Жильнорман просидел неподвижно, словно пораженный громом, не будучи в состоянии не только говорить, но даже дышать, точно его душила какая-то мощная рука. Наконец он сорвался с кресла, подбежал к двери со всею скоростью, на какую способен человек в девяносто один год, и крикнул на весь дом:

— Помогите! Помогите!

Первой явилась дочь, потом сбежались слуги.

— Бегите за ним, догоните его! — кричал старик жалким, совершенно разбитым, хриплым голосом. — Что я ему сделал?.. Он сумасшедший… Убежал!.. О боже мой, боже мой!.. Теперь он уже никогда не вернется!..