Виктор Гюго - Отверженные

— Гражданин, я больше люблю бить фонари, чем брать деньги зря. Возьмите назад вашего дикого зверя. Я не из тех, которых можно подкупить. У этого зверя хоть и пять когтей, но он меня все-таки не оцарапает.

— У тебя есть мать? — спросил Жан Вальжан.

— Получше вашей, — ответил Гаврош.

— Ну, так оставь эти деньги для своей матери, — прибавил старик. Гаврош был немного тронут. К тому же он заметил, что этот странный старик был без шляпы: это внушило ему доверие к старику.

— Значит, вы дали мне эту монету не с тем, чтобы я перестал бить фонари? — осведомился он.

— Вовсе нет! Ты можешь бить все, что тебе вздумается.

— Вы хороший человек! — авторитетно проговорил Гаврош и сунул монету себе в карман, после чего с возрастающим доверием задал новый вопрос: — Вы здешний?

— Да. А что тебе?

— Не можете ли вы указать мне дом номер семь?

— А зачем тебе этот дом?

Мальчик запнулся. Он смутился при мысли, что, быть может, дал промах, и, запустив пальцы в волосы, пробормотал:

— Да так!

В уме Жана Бальжана молнией вспыхнула догадка о том, что именно нужно мальчику. У человека иногда бывают моменты таких проблесков ясновидения.

— Может быть, тебя послали ко мне с письмом, которого я ожидаю? — спросил старик.

— Меня послали к женщине, а вы разве женщина? — насмешливо спросил в свою очередь Гаврош.

— Ну да, письмо на имя мадемуазель Козетты, не так ли?

— Козетты? — повторил мальчик. — Да, кажется, это смешное имя и написано сверху на письме.

— Ну, так это и есть то самое письмо, которого я жду для передачи мадемуазель Козетте. Давай его сюда, — сказал Жан Вальжан.

— Значит, вам известно, что я послан с баррикады?

— Ну, само собой разумеется.

Гаврош опустил руку в один из своих карманов и вытащил оттуда сложенную вчетверо бумагу, потом, сделав по-военному под козырек, сказал:

— Эта депеша, или как там назвать ее, требует особенного уважения, потому что она написана временным правительством.

— Ладно, давай сюда, — ответил старик, стоя с протянутой рукой. Гаврош держал бумагу высоко над головой.

— Не воображайте, что это какая-нибудь любовная цидулька, — с важностью объяснял он. — Это хоть и написано женщине, но для блага народа. Мы — драчуны, это верно, а женский пол все-таки уважаем. У нас не так, как в большом свете, где есть львы, которые посылают цыплят к верблюдам…

— Давай письмо!

— Вы мне в самом деле кажетесь человеком порядочным…

— Да давай же скорее письмо!

— Ну, так и быть, получайте! — Гаврош вручил Жану Вальжану записку и добавил: — Не задержите только его у себя, господин Шоз, раз госпожа Шозетта ждет.

По тону мальчика было слышно, что он в восторге от своей остроты.

— Ответ следует доставить в Сен-Мерри, не так ли? — допытывался Жан Вальжан.

— Попали пальцем в небо! — воскликнул Гаврош. — Эта записка прислана с баррикады на улице Шанврери, куда я и возвращаюсь… Спокойной ночи, гражданин! Честь имею кланяться!

С этими словами Гаврош ушел или, вернее, подобно вырвавшейся на волю птице, полетел обратно туда, откуда появился. Он рассекал мрак с быстротою и стремительностью пушечного ядра.

Улица Омм Армэ снова погрузилась в прежнее безмолвие. В одно мгновение ока этот странный ребенок, в котором было и столько темного, и столько светлого, юркнул в темноту, царившую между двумя рядами смутно обрисовывавшихся домов, и смешался с ней, как дым с туманом. Можно было бы подумать, что он растворился и рассеялся в ночном мраке, если бы через несколько минут после его исчезновения не раздался резкий треск разбитых стекол и далеко разнесшийся грохот упавшего на мостовую фонаря вновь не привлек внимания негодующих буржуа. Это действовал Гаврош, пробегая по улице Шом.

С добытым таким способом письмом Мариуса к Козетте Жан Вальжан вернулся в свою квартиру. Он поднялся ощупью по лестнице, довольный потемками, как сова, захватившая свою добычу, осторожно отворил и так же осторожно снова затворил за собой двери, прислушался к царившей в квартире тишине и, убедившись, что Козетта и Туссен, судя по этой тишине, уже спят, дрожащими руками стал обмакивать в бутылку с фосфорическим составом одну за другою несколько спичек, пока наконец одна из них не вспыхнула. Спички не загорались сразу потому, что у старика дрожали руки от сделанного им поступка, походившего на воровство.

Когда свеча была зажжена, он облокотился на стол и стал читать записку.

Впрочем, когда человек сильно возбужден перспективою того, что готовится прочесть, то он, собственно, не читает, а, скорее, с жадностью набрасывается на бумагу, тискает ее, как жертву, мнет, вонзает в нее когти своего гнева или своей радости, сначала пробегает конец написанного, потом уж перескакивает к началу, внимание его в эти минуты отличается лихорадочной непоследовательностью, останавливаясь лишь на некоторых словах и схватывая только общий смысл написанного, оно часто прицепляется к чему-нибудь одному и пренебрегает остальным. Так и Жан Вальжан. В записке Мариуса к Козетте он прежде всего ухватился за следующие слова: «…Я умираю… Когда ты будешь читать эти строки, моя душа будет возле тебя…»

Слова эти произвели на него впечатление умопомрачительной радости: несколько мгновений он казался точно подавленным внезапным переворотом, свершившимся внутри его.

Он смотрел на записку Мариуса с изумлением и вместе с тем с каким-то упоением, глаза его точно видели восхитительное зрелище: смерть ненавистного существа.

Он внутренне испустил дикий крик радости. Итак, все кончено! Развязка явилась скорее, чем он дерзал надеяться. Существо, служившее помехой его счастью, исчезло, удалилось с его горизонта само собой, добровольно. Без всякого содействия с его, Жана Вальжана, стороны, без его вины «этот человек» умирал, быть может, уже умер.

Несмотря на свое страшное волнение, старик задумался и пришел к выводу, что Мариус должен быть еще жив. Письмо, очевидно, было написано с расчетом, что Козетта прочтет его только утром. Со времени тех двух залпов, которые прогремели между одиннадцатью часами и полуночью, со стороны баррикады все было тихо; по всей вероятности, вторая атака произойдет только на рассвете.

«Впрочем, — рассуждал далее Жан Вальжан, — раз «этот человек» вмешался в такое дело, то, захваченный горнилом войны, он все равно должен погибнуть».

Старик почувствовал себя так, точно с его плеч свалилась давившая на него гора. Теперь он опять останется один с Козеттой. Соперник устранен, и у него с Козеттой все пойдет по-старому. Стоит ему только оставить эту записку у себя, и Козетта никогда не узнает, что сделалось с «этим человеком». Нужно предоставить события самим себе. «Этот человек» уже не может ускользнуть от своей судьбы. Если он еще не умер, то, во всяком случае, уже на пороге смерти. Какое счастье!