Виктор Гюго - Отверженные

Наивность, сама того не ведая, проникает иногда гораздо глубже, чем думают. Этот вопрос, очень простой со стороны Козетты, имел глубокий смысл для Жана Вальжана. Козетта, желая слегка оцарапать, ранила его до крови.

Жан Вальжан побледнел. С минуту он молчал, потом с невыразимым ударением, и как бы говоря сам с собой, прошептал:

— Ее счастье было целью моей жизни. Теперь Бог может дать мне отставку. Козетта, ты счастлива, мое время миновало.

— А! Вы сказали мне «ты!», — вскричала Козетта. И она бросилась ему на шею.

Жан Вальжан растерялся и как безумный прижал ее к своей груди. Ему в эту минуту показалось, что она опять вернулась к нему.

— Спасибо, отец! — сказала ему Козетта.

Этот порыв привел Жана Вальжана в смятение. Он нежно освободился из рук Козетты и взял свою шляпу.

— Ну? — сказала Козетта.

Жан Вальжан отвечал:

— Я покидаю вас, баронесса, вас ждут, — и, стоя на пороге, он прибавил: — Я сказал вам «ты». Скажите вашему мужу, что этого больше не повторится. Простите меня.

Жан Вальжан вышел, оставив Козетту изумленной этим загадочным прощанием.

На следующий день Жан Вальжан явился в тот же самый час. Козетта не задавала ему больше вопросов, не удивлялась, не кричала, что ей холодно, не говорила о гостиной, она избегала называть его отцом и господином Жаном. Она позволяла себе говорить «вы». Она позволяла называть себя баронессой. Только она не была уже весела. Она была печальна, если только она была способна быть печальной.

По всей вероятности, у нее был с Мариусом один из тех разговоров, когда любимый человек говорит все, что ему хочется, ничего не объясняет, и тем не менее объяснение его удовлетворяет любимую женщину. Любопытство влюбленных не идет дальше границ их любви.

Нижний зал был немного прибран. Бискаец убрал бутылки, а Николетта смела пауков.

Все последующие дни Жан Вальжан приходил в одно и то же время. Он приходил каждый день, не имея сил заставить себя понимать значение сказанных Мариусом слов иначе как буквально. Мариус старался уходить из дома в те часы, когда приходил Жан Вальжан. Все в доме привыкли к новому образу жизни Фошлевана. Этому помогла Туссен. «Наш господин всегда был таким», — повторяла она. Дедушка по этому поводу изрек следующее: «Это — оригинал». И этим все было сказано. К тому же в девяносто лет нет уже желаний заводить новые связи, это лишнее, всякое новое лицо вносит только лишнее стеснение. Ему нет больше места, все привычки уже установились. Дедушка даже был рад отделаться от этого господина Фошлевана или Траншлевана. Он прибавлял: «Нет ничего обыкновеннее этих оригиналов. Они воплощают в себе все странности, они делают это без всякой причины. Маркиз де Канапль был самым худшим из всех стариков. Он купил дворец затем, чтобы жить на чердаке. Этим людям приходят в голову самые странные мысли».

Никто и не догадывался о роковой подоплеке этого поведения. Но кому же было и угадывать это? В Индии существуют такие болота, вода в них какая-то необыкновенная, то по ней пробегает рябь даже и в то время, когда ветра совсем нет, то она двигается там, где должна была бы быть совершенно спокойной. При взгляде на поверхность видно только кажущееся беспричинное кипение, но не видно ползущей по дну гидры.

Много людей тоже носят в себе невидимое для других чудовище, боль, которую они кормят, дракона, который грызет их, отчаяние, которое мучает их по ночам. Какой-нибудь человек внешне похож на всех; он так же ходит, двигается. Никто не знает, что в нем живет ужасный, злосчастный паразит с тысячью зубов, он живет в этом несчастном, который от этого умирает. Никто не знает, что этот человек бездна.

Он точно глубокое озеро со стоячей водой. Время от времени на его поверхности происходят непонятные волнения, появляется ужасная рябь, потом она исчезает, потом опять показывается, поднимается пузырь из воздуха и лопается. Это так ничтожно, но в то же время это ужасно. Это дыхание неведомого чудовища.

Некоторые странные привычки — приходить тогда, когда все уходят, стушевываться, когда остальные выставляются, обесцвечиваться, выбирать пустынные аллеи, предпочитать пустынные улицы, не вмешиваться в разговоры, избегать толпу и празднества, казаться состоятельным и жить бедно, хотя на самом деле и быть богатым, держать ключ и свечу у привратника, входить через маленькую дверь, пользоваться потайной лестницей, — все эти ничего не значащие обстоятельства — это рябь, пузыри, зловещие складки на поверхности, часто появляющиеся с ужасного дна.

Так прошло несколько недель. Новая жизнь мало-помалу овладевала Козеттой, отношения, которые создает брак, визиты, хозяйство, удовольствия отнимали много времени. Удовольствия Козетты были недорогими; они заключались только в одном: быть с Мариусом. Гулять с ним, быть всегда с ним составляло главное занятие ее жизни. Идти вдвоем под руку было для них вечно новой радостью, они любили идти прямо по солнцу, по улице, перед всеми, не прячась, любили быть и одни, вдвоем. Скоро выяснилось, что Туссен не может ужиться с Николеттой, жизнь под одной крышей для этих двух старых дев сделалась невозможней, и она ушла. Дедушка чувствовал себя очень хорошо. Мариус вел и выиграл за это время несколько дел. Тетушка Жильнорман была довольна той жизнью, которую она вела рядом с молодой четой. Жан Вальжан приходил каждый день.

Слово «ты» исчезло, его заменили «вы», «баронесса», «господин Жан», все это сделало его другим для Козетты. Ему удалось его желание — отдалить ее от себя. Она делалась все веселей и относилась к нему уже не так нежно. Однажды она вдруг сказала ему: «Вы были моим отцом, теперь вы мне не отец, вы были моим дядей, теперь вы мне даже и не дядя, вы были господином Фошлеваном, теперь вы Жан. Кто же вы наконец? Я не люблю этого. Если бы я не знала, какой вы добрый, я бы стала вас бояться».

Он продолжал жить на улице Омм Армэ — не будучи в состоянии решиться переехать из квартала, где жил с Козеттой.

В первое время он оставался подле Козетты по нескольку минут, потом уходил.

Мало-помалу он удлинял свои визиты. Можно было сказать, что, пользуясь увеличивающимися днями, он приходил раньше и уходил позже.

Однажды у Козетты вырвалось: «Отец». На темном старом лице Жана Вальжана промелькнул луч радости. Он возразил ей: «Скажите: Жан». «А, правда, — отвечала она со смехом, — господин Жан». «Хорошо», — сказал он. Он отвернулся, чтобы она не видела, как он вытирает глаза.

Это было в последний раз. С этого момента свет исчез, воцарилась полная темнота. Не было уже прежней фамильярности, не стало приветственных поцелуев, не слышалось уже глубоко нежного слова «отец». Он по собственному желанию и по его собственному настоянию последовательно вытеснил себя из всего, что составляло его счастье, на его долю выпало большое несчастье — утратив в один прекрасный день Козетту всю целиком, переживать потом потерю ее по частям. Глаз кончает тем, что привыкает к слабому свету, проникающему в подвалы. В общем, по-видимому, его удовлетворяла возможность видеть каждый день Козетту. Вся его жизнь сосредоточивалась в этом часе. Он садился рядом с ней, молча смотрел на нее, или он говорил с ней о минувших годах, о ее детстве, о монастыре, о ее подругах в пансионе.