Роберт Стоун - В зеркалах

— Сэр!

— Повернитесь спиной, чтоб вас черт подрал! — завопил адмирал.

Рейнхарт повернулся, и адмирал обыскал его с профессиональной ловкостью.

— Я не страшусь смерти, — сообщил он присутствующим. — Отнюдь! Еще одна битва — последняя и самая лучшая. Да, я много раз стоял под снарядами, готовясь последним показать пример. Но я виргинец, юноша, и я не позволю, чтобы озверелые интеллигенты стреляли мне в спину в такой вечер. — Он посмотрел на Ирвинга. — А это кто? Кто вы? Еще один? Еврейчик из Голливуда, э? Пригласили для шика, да? Ну, ладно, ладно, Бингемон знает, что делает. — Он рывком выпрямился и начал обыскивать Ирвинга. — Ага, макиавелловские штучки, хитрые антизападные фокусы, клин клином вышибай, очень правильно.

— Послушайте, мистер! — сказал Ирвинг. — Я звукоинженер. Я не обязан выслушивать вашу ахинею. То есть в моем контракте нет ни слова…

— Молчать! — взвизгнул адмирал. — Много инженеров на моей памяти вылетало в свой же дымоход. Думаешь, я не видел, как рвутся котлы с рабочим паром? Океанское дно усеяно инженерами-умниками. А как насчет оркестра, черт вас подери? — Он поглядел на музыкантов. — Никакого замаскированного огнестрельного оружия? Кинжалов в виде авторучек?

Чижик-Йорик выступил вперед, защищая честь своего оркестра.

— Нет, сэр адмирал, — сказал он браво. — Я их всех обыскал. Ничего недозволенного не обнаружено.

— Отлично. Пусть будет так. А тебя как зовут?

— Рейнхарт, сэр, — сказал Рейнхарт.

— Валяй, Рейнхарт. Ты здоров пить, это тебя хорошо рекомендует. Идем.

Они подошли к эстраде и из-под брезентового полога следили за окончанием религиозной церемонии. Фарли, отметил про себя Рейнхарт, увял прямо на глазах. Он слегка позеленел и все время пошатывался; к нему успел присоединиться его преподобие Орион Бёрнс, и теперь именно он помешивал суп.

— И маленькая златовласая девочка смотрит на маму ангельскими глазами, — говорил пастор Бёрнс, — в которых уже стоят горькие слезы, и спрашивает: мама, спрашивает она…

Маленькая златовласая девочка спрашивала маму: мама, скажи, что это неправда, неужели ей придется сидеть в одном классе с двухметровыми неграми, у которых зубы заточены, как бритвы? Храни тебя Бог, моя простодушная сельская ласточка, отвечала мама, да, придется — если папа не обретет свое Южное Мужество. Если папа найдет в себе это вышеупомянутое, берегитесь тогда, вы все! Бу-ум — и всё остальное! Это будет совсем другая жизнь, говорил пастор Бёрнс.

Во время проповеди с верхнего яруса в секторе «С» вновь донеслись прежние тревожные звуки: слышалось царапанье металла о бетон, треск ломаемого дерева, визг и глухая ругань. В соседних секторах это вызвало беспокойство, так что низкий опасливый гул волной прокатился по всем трибунам и заглох, когда мистические упражнения завершились пением «Вперед, Христовы воины».

Орион Бёрнс присоединился к своим родственникам за одним из столиков, а Фарли юркнул в шатер, знаком показав Рейнхарту, что вот-вот задохнется. Рейнхарт вышел на эстраду и встал перед микрофоном.

Расстояние от выхода из шатра до микрофона, подумал Рейнхарт, совсем невелико — семь метров, не больше. И все же, когда он поглядел на трибуны, ему показалось, что он затратил неимоверные усилия на этот десяток шагов. Он решил, что все дело в его болезненном состоянии: именно оно делает его столь чувствительным к необычному характеру сборища, к которому ему сейчас предстояло обратиться. Ветер, например, посвистывал как-то бредово. Огни расплывались в неприятные радужные пятна. Он старался не замечать юрких серых зверьков, питавшихся чем-то под ногами у зрителей, но очень явственно ощущал их присутствие.

— Друзья, — сказал он, — соседи…

Господи, что это был за звук, нечто уникальное. Громкоговорители на открытом воздухе — это уж слишком.

— С величайшим почтением я хотел бы представить вам джентльмена, принадлежащего к тому роду людей, который, по-видимому, быстро сходит на нет в наше время нытиков и хлюпиков, именуемое мирным. Герой в дни войны, советник своей страны в час испытаний, человек прозорливый и знающий, что делать, — Рауль Бофслар, адмирал Военно-морского флота Соединенных Штатов в отставке.

Адмирал Бофслар зарысил к микрофону. Рейнхарт, с трудом переводя дух, вернулся в шатер к Ирвингу и Фарли.

— Эта стерва с мегафоном! — горько сказал Фарли. — Не знаю, отыскали они ее или нет. Пусть только еще раз крикнет, и, черт подери, я сам влезу на трибуну и дам ей пинка между ног. — Его передернуло. — Яйца отрезать придумала, черт бы ее взял.

— Да, — сказал Рейнхарт. Он сел на складной стул и закрыл глаза.

— У тебя скверный вид, старина, — заметил Фарли. — Для таких дел надо быть в форме. Твой способ тут не подходит.

— Многие лица кажутся знакомыми моим старым глазам, и это меня радует, — сообщил адмирал Бофслар толпе. — Без сомнения, многие из вас служили на флоте во времена более счастливые, чем эти…

— Ну-ка, скажи мне, Рейнхарт, — потребовал Фарли, — по-твоему, тут всё путем? Черта с два! Какое там путем.

— А что случилось с музыкантами? — спросил Рейнхарт. — Где Ирвинг?

— Их держат под стражей телохранители адмирала. Они отсюда всех убрали. Кинг Уолью ищет Бингемона. Мы с тобой, дружище, составляем островок здравого смысла в этом приюте для умалишенных. Должен сказать, что считаю этот вечер, как бы многообещающе он ни начинался, самой низкой точкой моей карьеры.

— Э-эй! А куда девалась бутылка со стола?

— Музыканты сперли.

— А! — сказал Рейнхарт. — Очень жаль. Нет, право, очень жаль. — Он попытался закурить сигарету, но обжег пальцы. — Просто подлость.

Рейни шагал среди машин, стоявших у ворот стадиона. Он очень прямо держал голову и дышал открытым ртом; походка у него была неуверенной и некоординированной. Физические силы его почти иссякли, но он чувствовал, что, напрягаясь, может сохранить ясность мысли. Беда была в том, что всякие, ничего не значащие мелочи непрерывно отвлекали его внимание: тени на темной земле, рисунок на покрышках, свет, мерцавший в листве деревьев, даже собственное тяжелое дыхание.

Внутри зеленых металлических складок стадиона толпа взрывалась ревом через почти равные интервалы. Регулярность этих выкриков придавала стальной арене сходство с гигантским станком, обрабатывающим детали. Между вспышками воплей усиленный репродукторами голос оратора скрежетал слова, которых Рейни не мог разобрать; слова произносились с неторопливой, рассчитанной агрессивностью, пережевывались, обкатывались в глотке и выплевывались; создавалось впечатление, что еще за секунду до конца очередной части декламируемой речи слушатели уже начинали стонать в предвкушении неизбежных слов, а когда эти слова произносились, раздавался оглушительный вой радости, как будто была грубо и публично удовлетворена какая-то физиологическая потребность.