Дюла Ийеш - Избранное

Но факт, что красноречивее носа ни одна часть человеческого лица не отражает той борьбы, которую душа наша ведет с бренностью плоти. По сравнению с глазами или ртом нос куда более своенравен. Подурнеть самым каверзным образом — это он умеет; но не без того, чтобы сохранить при этом известную внушительность и даже задор. Наверное, есть своя логика, и отнюдь не случайная, в том, что клоуны, шуты на масленичных гуляниях и актеры commedia dell’arte в своих масках больше всего подчеркивали уродство носа; если образ трагикомического казался им недостаточно броским, они привязывали к носу огромный стручок перца из папье-маше.

Именно поэтому женщины, направляемые верным инстинктом, едва осознав, что их чувство прекрасного затронуто мужчиной не первой молодости, на лице, пробудившем симпатию, в первую очередь отмечают нос и стараются дать ему свою оценку. С обособлением носа и другие части лица — губы и впадины глаз — тоже становятся более выразительными; обретя независимость, они обретают свой голос.

Над страдальческими ужимками шута мы смеемся лишь потому, что они сменяются мгновенно. То же самое выражение боли или отчаяния на лице, будь переход к нему более плавным и более естественным, вызвало бы у нас не смех, а слезы.

Время, что с постарением нашим неистово ускоряет свой бег, преображает нас примерно в таких вот шутов. Старинному приятелю по школе, с которым, по глубокому нашему убеждению, мы виделись какой-нибудь месяц назад (на самом деле минуло лет пять), нам больше всего хочется задать вопрос: «Чего это ты опять над собой учудил?» Столь смешной — и глубоко ранящей — нам кажется гримаса, наложенная старостью на его лицо. А все потому, что перемены застали нас врасплох.

Избитый прием комедиографов — нагромождать к финалу трюки: тем самым «напрягаются» динамика действия и диафрагмы зрителей. Мольер оставлял свои комедии незавершенными, а если завершал их, то финал был горек. Человека, участь человеческую он принимал всерьез. Ни Смерть, ни распорядитель ее — сам господь бог — не принимают нас всерьез. Остается только один ответ, достойный человека: мы тоже не будем принимать их всерьез.

Однако я умею владеть собой. Нет во мне той, впрочем не столь уж редкой, страстишки подмечать в других людях признаки старости. В себе же самом я их высматриваю с каким-то упоительно-горьким наслаждением, с удовлетворением подозрительного свойства. Но чтобы я за кем-то стал подглядывать! Наблюдать человека в минуты его воссоединения со смертью вряд ли более пристойно и этично, нежели застичь его в высший момент любовного экстаза. Сопричастность к обеим ситуациям даже в смысле права быть свидетелем — неотторжимая собственность индивида. А подтверждается это мое наитие тем фактом, что, и встречаясь со смертью, человек не борется с нею, но, сливаясь, растворяется в ней.

И все же наблюдать симптомы старости только у себя самого, уподобившись врачу, до последней минуты сознания фиксирующему ход своей болезни, скажем рост злокачественной опухоли, — для взыскательного лирика это дешевые лавры. Ну а пример исследователей Южного полюса, когда они в своих ледовых склепах вели дневник об атаках холода, покуда не отказывали коченеющие пальцы? Это героизм, но, с нашей точки зрения, он излишне патетичен и не свободен от рисовки — мы видели, как люди шли на смерть!

Но тогда какой избрать масштаб для той карты, по которой я проложу свой собственный маршрут? Последний свой маршрут! И, как там ни крути, он будет моим заветом. Как ни отпугивает меня в сем деле очевидная его банальность, как ни претит возможность быть заподозренным в кокетстве, выклянчивая каплю жалости, толику сострадания к себе.

Незаметно подкравшись, провести по подбородку вымазанным в саже пальцем или украдкой подрисовать усы — шутки такого пошиба даже малый ребенок едва терпит, надувши губы на своих старших сестренок, а в общем веселье семьи он участвует разве что поневоле.

Так же вот и все проделки старости, самочинно уродующей наши лица, мы должны ставить много ниже тех грубых шуток, что она вытворяет внутри организма — с нашими мускулами и рассудком.

Здесь уместно будет привести одно письмо. Хотя и несколько кружным путем, однако попадает оно на ту же улицу и затрагивает ту же тему праведного негодования, вокруг да около которой мы крутимся с нашими откровениями.

«С тех самых пор — тому полтора года, — как я стал пользоваться электробритвой, я тоже редко смотрюсь в зеркало. И со мною та же история: постепенно тускнеет в памяти, забывается собственное лицо. Точнее говоря, последнее из зафиксированных обличий я смешиваю со своими более ранними и хорошо знакомыми мне отображениями. Сознание мое рисует этакий сводный портрет и на том успокаивается; образ неизменен, подобен портрету, созданному кистью.

Но слушай дальше. На днях мне все-таки пришлось взглянуть на самого себя; не в зеркале, а на фотографии. Снимок был сделан совсем недавно, незаметно для меня и отнюдь не ради моей персоны. Я там — побочная фигура средь избранных; образовался непринужденный круг, кто-то завладел вниманием общества, я слушаю… с непередаваемо бессмысленной ухмылкой на физиономии.

Глаза — не придерешься: глаза — мои. Лоб тоже. И седые космы, уж эти точно, мои.

Но зато ухмылка и эта тупость, почти скотоподобная, — они разят в самое сердце, все во мне бунтует.

Это выражение, прилипшее к моему лицу, неужели оно теперь навек мое? Неужели рот мой навсегда застыл в уродливой гримасе?

Мой разум противится твоим рассуждениям. Не вижу здесь повода к потехе или острословию.

Я отыскиваю свое старое зеркало для бритья и подхожу к окну.

Как это я смеялся там, в тот момент, когда делали снимок? Так? И я улыбаюсь, как обычно привык улыбаться.

В зеркале появляется страшная маска. Та же самая, что на фотографии. Или то перестроились сами мускулы моего лица?

Я улыбаюсь еще раз; осторожно, как пробуют ржавый замок.

Результат тот же самый.

Я отворачиваюсь и пытаюсь без зеркала „разработать“ мускулы лица, которые участвуют в улыбке. Потом, когда улыбка отделана в совершенстве, я неожиданно снова заглядываю в зеркало: да, теперь все иначе, теперь это моя улыбка, доподлинная, прежняя.

И вновь наскоки старости меня ошеломляют. Лицо мое деформировано. Там, где прежде была резкая линия, теперь дряблая извилина, вместо гладкой некогда равнины — бугры и ухабы.

Да, мускулы моего лица явно попали в чужие руки. Какой-то кукольник, разнузданный комедиант, дергает их по своему произволу, сообразуясь со вкусами ярмарочных зевак, будто это ниточки марионеток.