Дюла Ийеш - Избранное

С кислой миной писал я целыми днями хитроумные предложения в стиле Йокаи о моей неутолимой жажде знаний, о моих необычайных способностях, которые грешно было бы затоптать, потому что когда-то я могу стать гордостью всей семьи. Но я не ощущал никакой жажды знаний. «Кем же ты хочешь быть?» — спросила она как-то вечером, приостановив на минуту нашу совместную изнурительную работу, длившуюся с самого полдня. «Конюхом», — откровенно ответил я и потянул ее во двор, чтобы продемонстрировать ей свои способности. Бабушка смерила лошадь недобрым взглядом и через неделю продала ее. Сама отвела на д о рогский базар, и то, что не удавалось сделать самому знаменитому в нашей семье знатоку лошадей, она сделала совсем легко. Холеная, с норовом лошадь во время пробы легко потянула воз по первому слову бабушки, и первый же покупатель взял моего друга почти за ту же сумму, на которую отец в свое время рассчитывал. Потом бабушка сердито удалилась, под каким-то предлогом прихватив с собой все, до последнего филлера, деньги, вырученные ею за лошадь. Меня записали в пятый класс.

В тоске своей я обратился к книгам. Во мне одновременно заговорила столь противоречивая кровь двух моих бабушек: я увлекся чтением, но читал только религиозные книги. Я ставил к узкому окошечку стул, становился перед ним на колени и подолгу копался в житиях святых, пока буквы, в которые я почти носом тыкался, не начинали в сумерках плясать перед глазами; тогда я смыкал воспаленные веки, и перед моим внутренним взором летали ангелы, шуршала синяя юбка девы Марии.

Теперь уже и я после занятий в школе должен был работать. Лишь на третий-четвертый окрик поднимал я голову и, очнувшись от грез, с трудом возвращался к действительности; все валилось у меня из рук. Я прятался на чердаке, на вершинах деревьев, чтобы без помех предаваться своей страсти — чтению. Я прослыл отлынивающим от работы лентяем. И тут отец понял, что более всего я гожусь для учения дальше.

А ведь я ежедневно поднимался на рассвете, чтобы прислуживать священнику на утренней мессе. Закону божьему в школе учили монахи, они знали, как религиозна семья отца и насколько еретична семья матери, и потому особенно охотно наставляли на путь истинный мою душу, подвергающуюся стольким искушениям. Они давали мне книги, которые я должен был читать матери вслух. И я читал. Вдохновенно рассказывал я ей о деве Марин: религиозность моя, как я теперь вспоминаю, заключалась прежде всего в почитании девы Марии. Мать недоверчиво и, пожалуй, даже с некоторой ревностью слушала мои восторженные речи. Хотя и в деве Марии я чтил лишь красивую, милую, так много страдавшую, но и сквозь слезы всегда улыбающуюся мать. В крестном ходе я возглавлял шествие. С колокольцем в руке, торжественно, с одухотворенным лицом выступал я впереди святых даров, время от времени поднимая глаза на майские облака, за которыми иной раз почти видел восседающую на троне деву Марию, живую, с теплым, ласковым взглядом. И я тоже сверху смотрел на людей, которые по звуку колокола покорно валились на колени слева и справа от меня: в широком, пропахшем ладаном хитоне служки я и сам чувствовал себя как бы среди облаков.

Бабушка по материнской линии, умеренная протестантка, с удовлетворением узнала о моем духовном преображении. Как-то она поставила меня перед собой и начала с пристрастием обо всем расспрашивать. Я воспользовался случаем и, раскрасневшись, принялся посвящать ее в таинства католической веры; только завершив свою миссионерскую проповедь, я почувствовал, что словно бы выдержал какой-то экзамен и что бабушку интересовали не столько мои рассуждения, сколько некий, мне самому еще неизвестный, скрытый во мне талант. Она решила, что я буду священником. Католическим или реформатским — какой получится.

Она пошла со мной на экзамен за пятый класс и, когда прозвучали ставшие уже привычными слова — на этот раз из уст священника: «Ну а с этим мальчиком…» — поймала его на слове. Патер смущенно скреб подбородок, и скреб его еще две недели, ибо с того дня мы с бабушкой каждый день приходили к нему. В результате родилось рекомендательное письмо на латинском языке к печским бернардинцам. Кроме того, бабушка заручилась еще одним письмом от реформатского священника к настоятелю коллегии в Папе.

Бабушка взяла дело в свои руки. Она уже знала, что рассчитывать на нашу семью нельзя. Начавшееся в последние годы на некоторых участках фронта отступление превратилось в паническое бегство. Бабушка по отцовской линии, расхворавшись, ослабила руководство боевыми действиями, ее приверженцы, все израненные, вынуждены были спуститься со стен осажденной крепости. Некоторые бастионы они еще удерживали, но уже чуждались тех, кто шел за ними снизу, искали примирения с теми, кто стоял выше. Мой старший брат так и не закончил средней школы, и матери с трудом удалось отдать его в обучение подходящему ремеслу. Удастся ли забросить меня в замок последним? Бабушка собрала все свои силы, всю свою изобретательность. План ее был трогательно замысловат и вместе с тем простодушен, как выдумки Одиссея.

Я не знаю, как велась тогда религиозная борьба в высших церковных сферах. Волны ее, докатываясь до нас, сшибались с диким грохотом, высоко взметая брызги и захлестывая порой целые комитаты. Чуть ли не каждое село было наполовину католическим, наполовину реформатским. С кафедр церквей, стоящих в разных концах главной улицы, святые отцы с гневом Пазманя и Альвинци [101] Пазмань, Петер (1570–1637) — глава венгерской антиреформатской католической реакции; Альвинци, Петер (1570–1634) — проповедник протестантства в Венгрии, противник Пазманя. потрясали кулаками, грозили и проклинали. Будоражили и ревниво оберегали свою паству. За каждого новорожденного от смешанных браков разгоралась ожесточенная борьба: в чей загон попадает новый ягненок? Ну а паства хмыкала да отмахивалась, не особенно разбираясь в существе дела. А вот бабушка, та разбиралась. В один прекрасный день она, забрав с собой рекомендательные письма и свидетельство о моей успеваемости, отправилась в путь. Отобрала из моих рисунков несколько шедевров и даже заставила меня переписать начисто одно из моих стихотворений: к тому времени я в большой тайне уже кропал вирши. К сожалению, ни в Папе, ни в Пече меня не признали. Бабушка всюду предлагала мою душу по довольно сходной цене — за бесплатное обучение и общежитие. Ездила она и в Боньхад, в евангелистскую школу. Тщетно. Борьба была упорной.

Вернулась она вне себя от гнева и с тех пор весьма нелестно отзывалась о святых отцах и о религии вообще.

Снова приближался сентябрь, шестой класс начальной школы. Все махнули рукой на мое будущее, и я тоже. Целое лето я был на положении выставленного на продажу теленка: жалобно мычал, ну а теперь вдруг почувствовал свободу.