Дюла Ийеш - Избранное

— Только бутылки хорошо бы вернуть!

Мы снова шли мимо церкви.

— Приятное общество! — нарушил молчание граф с видимым облегчением, что снова может говорить на языке, в котором чувствует себя уверенным.

— Знали вы прежде кого-нибудь из них?

— Никого.

— А этого, сухонького?

— Нет.

— Его чуть не расстреляла эвакуационная комиссия.

— В самом деле? За что?

— Причина не столь уж значительна. Он спрятал Фатиму.

— Куда? Она цела?!

— Устроил конюшню под землей. И для Хасана тоже.

Граф остановился и так, стоя, ждал продолжения.

— К сожалению, это не помогло.

Мы миновали церковь и опять какое-то время шли молча. Улица сейчас была так же безлюдна, как в свое время при воздушных тревогах. Настал великий момент разливки воскресного супа. Кощунством казалось бродить в такую пору по улице.

— Какое это ощущение — быть покровителем храма?

— Не знаю.

— Столь мимолетные чувства, очевидно, не проникали в ваше сознание?

— Я и теперь покровитель?

— Не знаю. Не могу утверждать наверное, связано это с личностью или с землей.

Правнук князя Меттерниха, проворный мальчуган, как только увидел, что мы повернули обратно, ловко скинул свои сандалии на деревянной подошве, сунул их в руки деду и босиком припустился к дому — предупредить о нашем прибытии; припустился таким счастливым галопом, что даже мне живо вспомнилось, какое это первозданное наслаждение приносить весть, опережая других, и мчаться не по пешеходной дорожке, а по середине улицы, утопая по щиколотку в прогретой солнцем пыли!

Ну, а мы — именно поэтому — могли не торопиться. Даже более того, могли и присесть на минуту.

Отдохнуть, дать выход скопившимся впечатлениям. Я предложил графу посидеть. Имея в виду два обстоятельства: что даже эта малость вина обернулась ему во вред — на голодный желудок, да еще при полуденном зное. И что духовно он тоже, наверное, быстро утомляется, особенно будучи в непривычном обществе; видимо, этим и вызвана его экстравагантная выходка.

Перед эргёдскими домами на улице еще сохранились низенькие скамеечки — распиленные на плахи стволы орешин. Я высмотрел наиболее тенистую, и мы кое-как примостились на сиденьице, сложившись чуть ли не втрое, словно складные аршины. Мы очутились в прохладе посреди раскаленного и вымершего, как Геркуланум, селения.

Я ошибался. Граф не выказывал ни малейших признаков опьянения или подавленности. Несомненно, стилистический сбой объяснялся шаткостью познаний в венгерском, ну и разностью общественных уровней. Сейчас же, с исчезновением первой причины как бы исчезла и вторая. Мы впервые оказались с глазу на глаз с графом.

Мой портсигар остался лежать на кухонном столе. Но я был застрахован от подобной забывчивости. Во внутреннем кармане пиджака у меня всегда хранилась щепотка табаку и бумага. Я свернул самокрутку, закурил.

— Может, желаете? Хотя бы такую? — перехватил я его жадный взгляд.

Я скрутил еще одну, образцово-показательную цигарку. Протянул ему — смочить слюной.

— Докончите сами, прошу вас. — И он показал на свои дрожавшие пальцы.

Затем, после первой затяжки и первой волны никотина, смывающей усталость:

— Я совершил gaffe?

— Ну, что вы!

— Я вел себя, как Теди.

— Вы никогда не будете вести себя, как Теди.

— Вы наблюдали за мной, я это чувствовал. Я скомпрометировал вас?

— Вы — меня? До чего же мы так договоримся!

Он положил руку мне на колено.

— Когда речь зашла о том, удостоите ли вы мой дом посещением (вот как!), женщины сказали: вы придете, чтобы понаблюдать за нами.

— Как детектив?

— Не кипятитесь. Мы ведь говорим начистоту, не так ли? Вы затем придете к нам, сказали они, чтобы изучить наше теперешнее ambiance [117] Окружение (франц.). .

«Ambiance» по-французски означает то же, что мы, венгры, называем укоренившимся у нас в языке словом «milieu» [118] Среда (франц.). .

— Но к чему мне это?

— Вы воссоздали как бы одну сторону жизненной медали ваших уважаемых родственников, а теперь, полноты ради, взялись лепить оборотную сторону…

— В их жизни не ваша среда составляет оборотную сторону медали.

— Они взаимосвязаны, и самым теснейшим образом. Это одна материя!

— Как масло и пахта, пожалуй.

— Вы осмелитесь утверждать, что вас никогда не занимала жизнь тех, против кого — только не сочтите лестью с моей стороны — направлены ваши столь восхитительно колкие фразы?

— Осмелюсь. Вернее, занимала в очень малой степени, лишь косвенно.

— Когда вы отдавали себя политике.

— Когда слушал психологию. Меня заинтересовало, как влияет на психику сознание власти. На эту тему имеется обширная литература, излишне было бы пересказывать ее. Опасность, которую таит в себе власть приобретенная, относится к сфере психопатии; опасность власти унаследованной, полученной без заслуг и борьбы, много ближе к психозу.

И на этот раз неожиданный поворот разговора поразил графа; взгляд его весьма неуверенно блуждал по моему лицу, так что я невольно добавил:

— В одном случае — это область нарушений психики, в другом — разума.

Он поморгал. Чувствовалось, что он спрашивает, только чтобы выиграть время, чтобы как-то собраться с мыслями:

— А наша теперешняя жизнь?

— Жизнь аристократов в теперешней Венгрии?

— Под каким углом зрения сейчас вы склонны ее рассматривать?

Внезапно мне припомнилась одна сцена. Я знал о ней понаслышке, но она, очевидно, относилась к числу тех сцен, которые вызывают ощущение, будто мы не только слышали, но и видели, пережили их. Речь шла об одном пятнадцатилетнем мальчике. В доме для трудновоспитуемых детей составляли его, что называется, биографию. Его перевели туда из приюта для беспризорных. Судьба мальчика была полна злоключений, и в немалой степени из-за его фамилии. Несколько оттаяв душой среди благожелательных белых халатов, мальчик — еще раз повторив свою фамилию — вдруг встрепенулся. «Нельзя ли переделать ее на венгерский лад?» — спросил он, и в тоне его звучала мольба. Мальчика звали Зичи [119] Известный в Венгрии аристократический род. .

Я хотел рассказать о нем графу с двоякой целью. Прежде всего показать на примере, что в глубине сознания у каждого понятие «мадьяризировать» означает приблизить к народу: вернуть человека из касты обособленных. И затем развить точку зрения, достойную более долгих размышлений. А именно: какие огромные усилия понадобилось приложить аристократии, чтобы возбудить к себе подобную ненависть, причем ненависть не к отдельным ее представителям — тогда бы основания для антипатии могли быть случайными, — а ко всему классу, ко всей его структуре в целом!

Но граф по-прежнему размышлял над услышанным ранее.