Дюла Ийеш - Избранное

Одиннадцать часов утра, день святого Сильвестра [37] 31 декабря. . Однако на небе ни тучи, ни облачка, как подобало бы закату года.

Напротив, небо и земля залиты таким сиянием, что человек с седыми прядями волос невольно сдвигает свою меховую шапку на лоб, потом нахлобучивает по самые брови. Он проделывает это впервые в жизни, но этот жест он еще в детстве подметил у парней из пусты, когда те, уже вскочив на коней, поправляли шапку и осматривались по сторонам: ну так куда?

Причина ослепительного сверкания очевидна: повсюду, насколько хватает глаз, все горы и долы покрыло снегом. К тому же снег этот выпал позавчера, вчера его прихватило морозцем, и он заискрился алмазными переливами.

Впереди и по сторонам обзор до самого горизонта: ширь открывается необъятная. Глаз достает дальше, чем могло бы достать ядро старинной, приземистой, влекомой конной тягой пушчонки. Озерная гладь просматривается до противоположного берега и по контрасту с ослепительным бело-голубым сверканием кажется совершенно черной.

Но не меньшее наслаждение испытывает человек, когда он оглядывается назад. С двух сторон чередой встают горы — они повыше, и холмы — те здесь более пологи. Не слитная цепь холмов и не единый горный хребет, а словно бы свободная россыпь гор и холмов, случайно притиснутых друг к другу, как дома в городе.

Горы скрыты под лесом. На вершинах — светло-зеленый ельник, ниже по склонам — охряно-рыжие кроны дуба. Листва на дубе держится целую зиму.

Зато на безлесных холмах — торжественность зимних кладбищ. Куда ни кинь взгляд: что ни холм, то новое кладбище. Со своими часовнями, расставленными почти на одинаковом одна от другой расстоянии.

Дело в том, что холмы эти — сплошь виноградники. И параллельные ряды виноградной лозы в их зимнем уборе донельзя напоминают припорошенные снегом могильные холмики. Даже в крестах и надгробных памятниках нехватки нет: виноградные жердины скорбно торчат, повторяясь сотнями тысяч.

Исполинское кладбище: не обойти его и не измерить.

И ни души окрест.

Один только седовласый мужчина упорно карабкается вверх по склону; он намеревается выступить в качестве маклера по приобретению недвижимости. Вот он уже обзавелся палкой: вырванная среди виноградника тычина хоть немного облегчает подъем.

Время от времени человек осматривается по сторонам. У него назначена встреча.

В селе ему сказали только, в каком направлении идти.

Но в этих краях он не впервые.

Мужчине надо добраться до старой давильни, которая, неведомо с каких времен, стоит без соломенной крыши и с обвалившейся трубой; надо узнать цену и условия продажи этой развалюхи. «Примечайте, — посоветовали ему, — где поднимается дымок, там давильня, неподалеку от той, что вам нужна».

Предметом торга сейчас могут быть только стены давильни, прежде содержимой в порядке и приносившей доход. В длину строение занимает метров тридцать с лишком. С оголенными перекрытиями — прокопченными стропилами и потемневшей опорной балкой, — давильня застыла на поле подобно скелету гигантской рыбины, точно ее в половодье выбросило когда-то давно на сушу.

Ну, так где же он, тот самый дымок, который должен направить путника к хозяину допотопного чуда-юда?

А, вон из той небольшой лощины поднимается струйка.

Светло-голубой дым (значит, жгут сучья плодовых деревьев) штопором ввинчивается в голубое небо, и идет он не из трубы и вообще не из самой халупы. Костер под открытым небом раскладывает какой-то угрюмый старик — на приветствие он попросту не отвечает.

Эта давильня не годится и в дальние родственники той, что, как говорили, намечалась к продаже. Она даже в лучшие свои времена, по-видимому, больше походила на погреб, вырытый на склоне холма. Спереди к погребу пристроили небольшую клетушку, какая требовалась, только чтобы поставить виноградный пресс да хранить садовый инструмент и опрыскиватель.

Но время разрушило и эту пристройку, да так основательно, что некогда сложенные из бутового камня стены ее теперь едва доходили до колен. Так что дверь собственно погреба стала наружной дверью самой давильни.

А перед дверью погреба, ныне же под открытым небом, горит костер из плодовых деревьев; от него вздымается дым, красивый в своей строгой прямоте и удивительно гармонирующий с замкнутостью и неподвижностью самого старика.

Потому что первой фразой его было:

— Не продается.

У старца глаза домашнего кролика: красные. Хотя вообще-то у него красноваты одни только веки, лишенные ресниц. И краснота эта отражается в светло-голубых глазах, как розоватость небес — в стоячих водах. Седовласый мужчина сдержанно отвечает: зачем-де тогда его заставили топать в такую даль, да еще по бездорожью и в снег.

Старик меряет незнакомца взглядом. И только потом удостаивает ответом, в тоне его звучит такая же сдержанность:

— А я никого и не звал сюда. Сказал только, что буду здесь. Да еще зятю велел передать, пусть заходит с бидоном, если пожелает.

Но все же старик привстает, не снимая ладоней с колен. Точно аршины, поочередно выпрямляет свои сухопарые, острые, как доски, ноги. Приличия ему известны:

— Присаживайтесь, раз уж пришли.

И поворачивает к винному погребу.

В погребе старик возится так долго, что, когда выносит оттуда глиняный щербатый кувшин, седовласый мужчина успевает сдружиться с костром, как с собакой: ломает ветки и сует их в благодарную пасть огня.

— Подвал этот тоже ваш?

Нет; оказывается, старик снимает его в аренду, с прошлого года, за полбочонка вина.

Гость не допытывается, почему так задешево; тут и самому догадаться нетрудно.

Наверняка и подвал не слишком надежен; и протекает, должно быть. Потому что этот подвал для бочек вырыт не в горе позади давильни, а прямо внизу, под нею. Отчего и само строение кажется двухэтажным: давильня с открытым очагом и отгороженная каморка с отдельной печуркой, которую можно протапливать снаружи, подбрасывая уголья из очага.

— Собираетесь отремонтировать? — спрашивает гость.

— На какие шиши?

Эта сторона дела гостю знакома лучше, чем хозяину. На ремонт хибары и погреба понадобилось бы тысяч тридцать-сорок.

— Давильня не простоит и зиму. А сейчас могли бы получить за нее хоть какие-то деньги…

— На что?

То есть зачем ему деньги? Пауза перед фразой позволяет понять слова старика в более широком смысле. Зачем ему теперь и вся эта жизнь?

Гость про себя соглашается с ним. Красная цена этой развалюхе-давильне — восемь или десять тысяч форинтов. Невелико богатство.