Дюла Ийеш - Избранное

— Но это жизнь, переданная одним поколением людей другому, в ней — вечность.

— При формуле, что жажда жизни вечна в каждом из нас? Но где гарантия, что существование рода человеческого вечно? Скорее наоборот.

— Почему «наоборот»?

— Что имело начало, тому положен конец. Так стоит ли обольщаться?

— Вот если ты мне откроешь, что и когда «имело начало», то я, пожалуй, готов слушать дальше, готов узнать, когда ждать конца. А до тех пор я буду отстаивать свою независимость, вернее сказать, убеждение, что я не приму ничего неправого и несправедливого.

— Того, что нельзя терпеть.

— Да, нетерпимость. Чем и определяется революционная ситуация. Настала пора нам сплотиться, чтобы восстать против смерти. Против самой грязной тирании, против самого подлого угнетения.

— Восстать здесь, на земле?

— Именно так.

— Без всякой помощи свыше?

— А какой помощи ждать нам, людям, свыше?

— Стало быть, полагаясь только на себя. Тогда я согласен. Можешь рассчитывать на меня.

— Я не без умысла затеял этот диспут, вернее, подвел разговор к нему. Я помню еще один давний наш спор именно с тобой.

— На эту же тему?

— Всецело. Тогда нам было по двадцать два года, разговор завязался в комнате, где я жил, на острове Сен-Луи, в Париже. Ты пришел сразу после заседания забастовочного комитета, ситуация в тот момент складывалась крайне напряженная; с тобой пришел кто-то из товарищей. Ту забастовку необходимо было выиграть во что бы то ни стало, любой ценой! И когда прозвучало это «любой ценой», то кто-то из нас вспомнил о дьявольском искушении: обрати камни в хлеб! Как толковали его когда-то и что эта фраза значит — насколько иной она получила смысл сегодня? В конце концов я не удержался от вопроса: а что бы ты ответил на такой искус — допустим, после забастовки реальная заработная плата французских рабочих, занятых в автомобильной промышленности, поднимется на полтора процента, зато первая пуля залпа по бастующим демонстрантам ударит в твое сердце.

— Догадываюсь, что я ответил. Иного ответа я и не мог бы дать.

— Буквально твои слова: «Где она, эта пуля!» Но как, каким тоном ты сказал?

— Очевидно, спокойным. Сознавая, что иначе я не могу ответить.

— А теперь с каким чувством ты вспоминаешь об этом? С гордостью?

— С чувством удовлетворения: оттого, что было оно, это мгновение, когда моя жизнь принадлежала не только мне. Кажется, оттого и поныне я теснее связан с миром.

Я ничего не имел бы против того образа Смерти, какою ее рисуют на картинах: закутанная в саван, сознающая смысл свой и долг, со свитком имен в руке. В таком виде она пусть бы и останавливалась иной раз у двери, прежде чем переступить порог. Естественно, слух ее чаще ловил бы и стоны, и скрежет зубовный, и шмыганье носом — всхлипывания родственников.

А между тем — и нередко! — приближение ее вызывало хихиканье и даже неприкрытый смех. Потому что вначале она наведывается не затем, чтобы подкосить свои жертвы, а чтобы подготовить их для разящего удара. Иными словами: чтобы сломить их сопротивление; она парализует, почти как змея, прежде чем заглотить пичугу.

Стыд, иной раз бы мог пронять и пресловутую Старуху с косой, в этом ее нелепом балахоне. Редко встретишь такое неуемное веселье, как в компании, где собрались мужчины, чтобы отдохнуть на бренном пути и за стаканчиком вина поделиться друг с другом опытом: какими приемами околдовывает свои жертвы змея. Об уловках Смерти в такой компании говорят точно о работе жука-точильщика под корою живущего дерева.

Выше мы уже приводили несколько примеров. И чем больше подобных случаев, тем лучше. Ведь удовлетворение нам может принести только наше ответное сопереживание: в нем секрет нашего душевного равновесия, в нем же следует искать и утешения для нашего рассудка — разные философские аргументы.

Вот история, приключившаяся со мною недавно; приятели моложе меня смеялись над ней до упаду.

Уходя из дому, уже в пальто, я напоследок вымыл руки. В конце сада меня настигает ветер, холодит шею, подбирается к чувствительным миндалинам. Я плотнее укутываюсь шарфом. В конце виноградника вновь поправляю шарф, потому что холод пробирает все сильнее.

В третий раз, поправляя шарф, я наконец замечаю, что дома, вымыв руки в ванной, я вместо шарфа повязал на шею полотенце.

Это бы еще не беда! С кем не случается подобных промашек? Но вот, уже повернув было к дому, я замер на месте как вкопанный: нет, это никак не может быть полотенце, на шее у меня должен быть шарф, потому что ведь я отчетливо помню, как вешал полотенце обратно на крюк, — готов дать голову на отсечение, что это именно так, — ибо даже сейчас в мускулах рук жива память о привычном жесте, каким я, фанатик порядка, особенно в мелочах, расправил полотенце на вешалке. Теперь уже я решил вернуться просто из принципа; шаги мои все убыстрялись, возбуждение росло по мере того, как передо мною все ярче вставала картина: я аккуратно вешаю полотенце на отведенное ему место.

На вешалке, аккуратно расправленный для просушки, меня ждал мой мягкий шерстяной шарф.

Но и тем объяснение не исчерпано.

Существует и еще один подспудный пласт сознания.

Имелась особая на то причина, почему я повесил сушиться взамен полотенца именно этот шарф, столь аккуратно его расправив.

Дело в том, что этот шарф я получил в подарок. Но получил не новым и не по случаю какого-то юбилея, а лишь потому, что свой собственный шарф я в тот день где-то забыл. В холодный и ветреный вечер, перед долгой разлукой — моим отъездом из Парижа на родину, — этим шарфом обмотал мое хилое горло один мой французский друг прямо на улице, сняв его с себя; теперь я могу назвать и имя доброго самаритянина: это был Андре Френо [39] Френо, Андре (род. в 1907 г.) — французский поэт. . Я долго отказывался принимать его шарф, хотя действительно сильно хрипел и кашлял, однако у друга нашелся убедительный довод: мне предстоит долгий путь, а он сейчас возвращается к себе домой. Одно обстоятельство метало ему предлагать свой дар более настойчиво. Шарф его действительно был сильно поношенный. Мне даже пришлось пообещать тогда, что по приезде домой я его либо выброшу, либо отдам подштопать и выстирать. Давнее обещание совершенно вылетело у меня из памяти. Но, как оказалось, не из подсознания.

Существует, стало быть, такого рода рассеянность, в истоках которой лежит не забывчивость, а, напротив, цепкость воспоминаний.

Что такое абсолютное одиночество? Даже среди ледовых полей человек — не единственное живое существо; я не могу сказать, что я в полном одиночестве, если в хижине щебечет канарейка. Или просто тикает будильник!