Дюла Ийеш - Избранное

Бабушка тоже сажала курицу на яйца только в полдень, под доносящийся издалека колокольный звон, или же когда свинопас гнал свое стадо, но при этом яйца надо было вынимать из какой-нибудь старой, обтрепанной мужской шляпы. В пятницу (в «кривую» пятницу, а что это значит, я и сейчас понимаю не лучше, чем тогда) она ни за что на свете не посадила бы курицу на яйца, так как тогда все цыплята родятся кривоногими.

Троицу встречали не только с христианским благоговением, которое приличествовало такому большому празднику, но и с бутылкой дождевой воды, набранной в день святой троицы: умывшись этой водой, похорошеешь, особенно если после умывания еще выпьешь красного вина. Новой кошке и у нас дома показывали зеркало, чтобы она, привыкая к новому месту, думала, что в доме, кроме нее, есть еще кошка, и искала ее.

Но все это были пустяки по сравнению с тем, что знали небандцы. Одна девица принесла тете Мари дикого голубя, и та вырезала у него сердце, высушила и размолола в порошок — оказывается, таким порошком можно приворожить парня. Завязку от его штанов и волосы тетя Мари закопала под берегом, подобрав землю потяжелее, чтобы парня сильнее тянула любовь к той, которую она взяла под свое покровительство. Что сказать еще? Сестра тети Мари взяла кусок глины со следом ноги своего ненавистника, завернула в тряпку и повесила в дымоходе: от этого его будут мучить колики в животе до тех пор, пока след его будет в трубе; подозреваю, что след и поныне там. Как-то мне велели обрызгать святой водой кровать одной роженицы — для этой цели нужен был мужчина как раз моего возраста. В Небанде знали всё. Хочешь отделаться от надоевшей тебе зазнобы — воткни три булавки там, куда она ходит по малой нужде. От бородавок лучше всего помогает кусочек веревки, на которой опускали в могилу гроб. Всякий раз я уезжал из пусты, обогащенный новыми знаниями. Восьми лет я уже знал, что женюсь на дочери человека, носящего военную форму, и что у меня будет трое детей.

Я много молился и возвратился в Рацэгреш, как Георгий Победоносец — в полной готовности к сражению. Я решил пожертвовать собой, в голове у меня зрел план обратить в истинную веру всю мамину семью, которая, по убеждению небандцев, неудержимо катилась вниз, прямо в преисподнюю. Как меня встретили? С высокомерием? Да никак.

Дедушка протянул мне руку для рукопожатия (чмоканье в щеку он считал слишком женской, а целование рук — барской манерой), кротко взглянул на меня и с засветившейся в глазах улыбкой спросил: «Что это такое у тебя на шее, сынок?» И не было в этом вопросе ни издевки, ни удивления, ни даже любопытства, но он поразил меня прямо в сердце. Я убежал подальше и молча сорвал с себя медальончик с девой Марией, который в Небанде в чрезмерном рвении сам выпросил в качестве талисмана от огня геенны: ведь и там такие безделушки носили только девочки.

Меня поражало и смущало то равнодушие, с каким семья матери относилась к вечным мукам, ожидавшим грешников в аду. Как-то за ужином в их доме я вдруг разволновался, мне захотелось громко и отчаянно крикнуть, как кричат человеку, идущему по краю пропасти: «Дедушка! Ведь вы в ад попадете!» Но я молчал и не мог слова вымолвить, как бывает во сне. Как во сне было и все, что я видел вокруг себя, и эта невероятная дерзость бабушки и дедушки. В то время мать, явно запуганная небандцами, не желая обременять свою душу ответственностью за судьбу мужа и на том свете, готовила пищу, соблюдая требования поста, насколько вообще могла ориентироваться в запутанном лабиринте церковных предписаний на этот счет. Во всяком случае, по вторникам и пятницам мы решительно воздерживались от мясного, в чем, собственно, не было особой жертвы, поскольку мяса мы не ели и в прочие дни, разве что в воскресенье, да и то если были отходы после убоя свиньи. А тут, в третьем от нас доме, дедушка, ухватив двумя пальцами большой кусок сала, спокойно нарезал его ломтиками, а затем, разгладив усы, принимался поглощать лоснящиеся белые кусочки — воплощение смертного греха. В ужасе смотрел я на это оскорбление господа, с трепетом ожидая, как дедушка либо вспыхнет, охваченный серным пламенем, либо кусок застрянет у него в горле — таково было одно из устрашающих чудес, о которых я немало наслышался и от святых отцов. Я тревожился, боялся за него потому, что любил его больше, чем всех небандцев, вместе взятых. «Ничего, с годами это у тебя пройдет», — сказал дед, когда я во время одного спора о вере, будучи вынужден сделать признание, несколько вызывающе заявил, что я католик. Я рассказал деду обо всех тех грехах, что приписывались в Небанде таким, как он, еретикам. Он выслушал меня с интересом, но, помнится, особенно возражать не стал. «Мужичье», — сказал он, и в душе я был согласен с ним, хотя небандцы были в десять раз богаче его, в их семье уже тогда были самостоятельные мастера и даже один чиновник комитатской управы.

Однако остальные реформаторы из маминой семьи оружия не сложили. Некогда утонченные религиозные аргументы к этому времени загрубели, как в эпоху пророков. Спор о непорочном зачатии выродился в непристойности, разногласия отвлекали спорящих от самой святой Марии, они говорили о ней с насмешкой, неуважительно: она принадлежала католикам! Некоторое время я молчал, затем как-то незаметно перешел на их сторону. И в следующий раз прибыл в Небанд снова язычником. Даже хуже, чем язычником, — вероотступником. И сколько понадобилось уговоров, заклинаний, запугиваний, гневных выпадов, пока не отмыли меня начисто, пока мое душевное равновесие не восстановилось и я склонился на сторону Небанда! Подобно стрелке весов, колебался я между двумя пустами, а мои поездки в Небанд между тем все учащались. Я стал жить двойной жизнью — но понял это, когда уже невозможно было что-либо исправить. В этой тяжбе «чья возьмет» были раздвоены не только мои привязанности, но и все мое поведение, мои мысли. Эта рана часто дает о себе знать и поныне. Меня учили, что обе противоборствующие стороны могут быть правы, что я должен понимать и учитывать мнение обеих сторон, в результате чего я чувствовал себя в лабиринте. Меня невольно воспитали в духе истинного христианства, приучили к тому, что можно любить и врагов. Перед боем мне всегда приходится сражаться с самим собой.

Небандцы жили только верой и будущим. Эти шоры закрывали обзор и слева и справа, чтобы они не сбились с пути, не тревожились понапрасну и не превратились с опасной внезапностью из тяглового скота в людей. А семья матери по мере своего подъема ориентировалась на будущее, не теряя из виду прошлого. Членов ее занимали и такие вещи, в которых они не были прямо заинтересованы и без которых спокойно могли бы прожить. В духовном отношении эта семья формировалась и развивалась, активно взаимодействуя с внешней средой, подобно попавшему на солнечный свет микроорганизму. В семье матери имели понятие о родине и едва ли не решались высказывать свое собственное мнение по политическим вопросам. Правда, если и проникала в такую среду, подобно метеориту из межпланетного пространства, какая-нибудь более или менее значительная идея, то обычно с пятидесяти-шестидесятилетним опозданием и тут же, окаменев, превращалась в идола. Так, например, в семье матери скорбели по случаю арадских казней [66] 6 октября 1849 года австрийские военные власти казнили в городе Араде 13 генералов венгерской национально-освободительной армии. , непримиримо ненавидели Габсбургов. В Небанде же и ведать не ведали о том, что, кроме пусты, есть еще родина, что и марево над пустой — это тоже родина.