Дюла Ийеш - Избранное

Я с трудом переношу, потому что воспринимаю как признак распущенности (да и бездарности тоже), когда образованный человек сквернословит. А вот брань жителей пуст не раз завладевала моим вниманием. Я находил в ней даже юмор. Несомненно, здесь вышел из обычного русла редкий художественный дар и заболотился в зарослях сквернословия. Это один из жанров народной поэзии. Или, быть может, выродившийся пережиток какого-то древнего верования? Религии отчаявшегося народа, питающего к небесам одну только ненависть? Молитву люди пуст выговаривают с великим трудом, зато ругательство с привлечением всех святых угодников любой житель пусты выпаливает единым духом. Какая страшная затаенная страсть вырывается со свистом сквозь клапаны этих проклятий? Что кроется в душах, которые могут раскрываться только в крайностях азиатски сладостной нежности и азиатски вычурных заклинаний? Влюбленные сравнивают любимую с фиалкой, жемчужиной, голубкой, а потом вдруг призывают на ее голову такие напасти, что и описать невозможно. Откуда такое смешение тонкого аромата цветов со смрадом разлагающейся плоти? Это впитывается с молоком матери.

Долгое время я утешал себя тем, что все это, дескать, порча языка, а не души. Что просто иначе называются те же понятия. Что, когда батрачка вместо пристойно кроткого: «Ай-ай, как тебе не стыдно!» — кричит на своего ребенка: «Чтоб у тебя глаза лопнули!» или «Чтоб ты подох, зараза!» — все это ругательства лишь по форме. Но краска, заливавшая лицо матери, и побои, обрушивавшиеся на ребенка, говорили о том, что проклятие имеет корни, идет от самого сердца. К какому же выводу должен был я прийти, если каждое слово батрака, каждая фраза пересыпаются бранью, а когда появляется мысль, мозг также прежде всего в качестве какого-то своеобразного зачина выталкивает наружу ругань и ею же заполняет паузы в речи, когда работа мысли на мгновение приостанавливается? В присутствии начальства кое-какие границы еще соблюдаются. О том же, что они чувствуют себя в своей среде, батраки дают знать каким-нибудь крепким выражением. С первым же вздохом облегчения из их груди вырывается проклятье. И в каком самоубийственном порыве они, побагровев и дрожа от негодования, с утра до вечера громко призывают на головы друг друга, а значит, и на свою голову смерть в самых изощренных и мучительных формах! Совсем как одержимые. Иногда я пытаюсь представить себе то существо, которое в такие моменты вселяется в их души, существо, чей облик можно было бы обрисовать адресованными ему словами. Это не кроткий образ назаретянина, а скорее искаженная злобной усмешкой рожа китайского истукана.

Не только брань, но и полученные от старших побои передаются по традиции, от поколения к поколению. Тут тоже существуют строгие правила. До определенного возраста родители карают своих детей, потом наступает какое-то затишье, после которого положение меняется, и уже дети карают своих родителей. Это тоже традиция. Как анекдот, повторяли у нас в семье слова одного нашего знакомого — дяди Палинкаша. Когда сын, схватив отца за волосы, выволакивал его через комнату и кухню на порог дома, отец обычно начинал кричать: «Ну здесь уж, сынок, отпусти, дальше ведь и я не таскал своего отца!»

Люди пуст по натуре мирный и даже кроткий народ. Батраки, когда какое-нибудь чрезвычайное внешнее событие — будь то весть о чьей-нибудь смерти, или покупка новой шапки, или выпивка — заставляло их позабыть про свою горькую долю и почувствовать себя людьми, либо сочувственно пожимали друг другу руки, либо радостно улыбались. Утешали, подбадривали друг друга, обменивались самыми добрыми, сердечными пожеланиями, запинаясь, неловко бормотали что-то, со слезами на глазах обнимались. Иногда довольно грубо подшучивали друг над другом, но и в самой этой грубости было столько доброжелательства, скрытой человеческой любви, что в конце концов и тот, кто подшучивал, и тот, над кем подшучивали, оба вытирали глаза, но не от умиления, а от той атмосферы, какую, подобно слезоточивой бомбе, создает вокруг себя всякое благодеяние. Но часто ли они могли чувствовать себя людьми?

На моей памяти обыденное настроение пусты оживлялось не смехом, а бранью и драками. В Рацэгреше весь год был сплошной дракой. В соседних пустах тоже часто дрались. Но может быть, это однобокость памяти, которая в силу какого-то страшного инстинкта лучше сохраняет все плохое? Мне известны и такие края, где батраки месяцами не трогают друг друга. А вот Толна, Шомодь так прославились своими драками, что даже вошли в поговорку, здесь словно какой-то загадочный ветер, наподобие сирокко, ожесточает и людей… Но нет, ожесточает их совсем не то. В комитате Толна немецкие села, расположенные по соседству с венгерскими, отличаются не только большей благоустроенностью и сравнительно более высоким уровнем жизни, но и тем, что там царят мир и тишина. Дерутся обычно бедняки, то есть венгры. В пустах я почти всюду встречал только чистокровных венгров, даже в населенных национальными меньшинствами районах Задунайского края. Много дрались? Смотря как. Серьезные драки случались редко, все равно что в каком-нибудь пролетарском квартале на окраине города. Тем чаще происходили мелкие стычки, которые вообще не считались дракой или побоями, как не считались таковыми и ежедневные, так сказать перманентные, наказания.

Мать, ласкающая свое дитя, неожиданно может огреть его чем попало, так что со стороны кажется: ну уж этому с места не двинуться. Нередко ребенок и в самом деле не двигался с места. Тогда мать с громкими воплями хватает его на руки и начинает отчаянно метаться из стороны в сторону, а иногда бежит прямо в деревню, чтобы там вправили вывихнутую или сломанную кость. Дети хорошо знают, как вспыльчивы их родители, и, едва только то замахиваются, дают стрекача. Но пробудившийся гнев, как и любовь, требует удовлетворения. Вот почему довольно часто вся пуста с любопытством и весельем наблюдает такую картину: с искаженным от злости лицом какая-нибудь мать, выкрикивая поистине троянские клятвы, преследует несущегося кубарем отпрыска, а тот, подобно Гектору, оглядываясь на бегу, отвечает на ее проклятия. Обитатели пусты, которые жалели своих собственных детей ничуть не больше, в таких случаях всегда принимали сторону преследуемого. «Да успокойся ты, Рози! — увещевали они разъяренную женщину. — Ведь он все-таки ребенок». Мать же, окруженная удерживающими ее людьми, беспомощно потрясала кулаком вслед беглецу: «Ну погоди, голод домой загонит!» И разумеется, голод загонял домой, но к тому времени вместе с гневом испарялись и опасность, и сама память о содеянном. Ни одна мать не била своего ребенка хладнокровно, только «с воспитательной целью».