Скиталец - Кандалы

Это последнее легкомысленно-свирепое восклицание, кинутое так просто, ужаснуло Вукола. Он затрепетал.

— Братцы! — звенящим голосом крикнул он, бросаясь к толпе, — всеми вашими святыми заклинаю вас, одумайтесь, не делайте такого безумия, не проливайте напрасно крови. Несчастные вы, темные вы люди, остановитесь!

И он дрожащими руками хватался то за одного, то за другого и молил их не проливать крови ни в чем неповинных, юных людей, почти что детей. И опять говорил о манифесте, и уверял, и клялся, что манифест настоящий Царский, что никто его не подменивал.

Но одно уже напоминание о подлоге снова стало раздражать толпу.

— Да! как же, толкуй! — прерывали его. — Не подмените вы! Вас только на это и взять! Знаем мы!

— Слобода! Хороша слобода! Для вас одних!

— А что его слушать? — крикнул кузнец Алексей, — вот я его обыщу сейчас: коли найду ошурки — тут ему и конец!

«Ошурками» в Кандалах называли брошюрки прокламаций. Он грубо обшарил карманы доктора.

Ошурков не оказалось.

— Уезжай скорее, Вукол Елизарыч! — кричали ему. — Жалеем мы тебя, чего уж тут, а не то бы…

— Кабы не жалели, мы бы тебя сейчас же убили на этом самом месте!

— И по косточкам бы растрясли!

— А Челяка убьем! — крикнул опять беспечный, почти веселый голос. — От него у нас весь разврат пошел!

Толпа торопилась поскорее развязаться с уже надоевшим «скубентом». Почти насильно подсадили его в бричку. Кто-то из доброжелателей Вукола, хозяин брички, сел на козлы.

— Уезжай, уезжай скорее!

Повозка тронулась шагом.

Вукол сидел в бричке молча и мрачно. Мужик на козлах вздрогнул, встретившись с тяжелым взглядом исподлобья, каким доктор прежде никогда ни на кого не смотрел. В этом новом взгляде человека, потерпевшего крушение, было что-то внезапно напомнившее глубокий взгляд Лаврентия.

— А все-таки глазами-то похожи! — пробормотал возница, ни к кому не обращаясь.

— Кто похож?

— Да вы с Лавром! родня вы, кажись?

Вукол не ответил. С горечью в душе думал о происшедшем. До этих пор он был уверен в силе своего влияния на кандалинцев, в их любви к нему и доверии к его слову. И вот в решительный момент они поверили не ему, а удельному сторожу, какому-то Стрельцову и кузнецу Алексею — двум отъявленным негодяям. Вот эти-то два заведомо дрянных и ничтожных человека, какими считало их все село, все-таки повели за собой народ на погром.

Они оказались ближе к народу, чем Вукол. Они «свои», безземельные крестьяне, а он с детства «не хрестьянин»! При первой случайности, при первом же невероятном и нелепом подозрении народ пошел избивать свою же, трудовую интеллигенцию, думая, что избивает бар, пришедших к нему из ненавистного города. А ведь эта сельская, народная интеллигенция: доктор, фельдшер, учителя, учительницы и учащаяся зеленая молодежь — плоть от плоти его, — столько лет, сменяя друг друга, работала здесь, не покладая рук, просвещая деревню. Где же ее влияние на деревенскую массу? Где результаты ее напряженной, многолетней работы? Народ все еще слеп, он и не подозревает о существовании его собственной, крестьянской интеллигенции, полагающей за него душу свою. Необыкновенная любовь — с одной стороны и враждебное отчуждение — с другой: когда это кончится? И он вспомнил, что свирепая, враждебная толпа вся состояла из его знакомцев, друзей и пациентов, которых он всех знал по имени, что новобранец бил его той самой рукой, которую он, доктор, недавно вылечил ему от тяжелой болезни, а семья другого — всегда считала его своим близким другом, спасителем в беде и советником в делах. И вот теперь они его били и, боясь убить, умоляли поскорее уехать, не вводить их в грех. «Мы-то любили тебя! Мы-то надеялись, а ты что сделал? против бога и царя идешь!»

— Любили — и побили! — вслух вымолвил он, криво усмехаясь.

— А кабы не любили — кишки бы выпустили! — добровольный ямщик обернулся к нему. — На Лаврентия ты похож немного, родня ему, вот и пожалели тебя! Лаврентий — твердый, верный мужик, Лаврентий — это да!..

Мужик не договаривал, что, хотя они и похожи, но все-таки Вукол не то, что Лаврентий: Лаврентия, известного теперь деятеля, имя которого гремит в восемнадцати приволжских волостях, он ставил недосягаемо выше Вукола.

Избили, как собаку! чуть не убили! Будь на его месте Лавр — не посмели бы сомневаться и подозревать черт знает в чем! Они не только слова — взгляда его слушаются. Но было же в детстве, верховодил Вукол сверстниками своими, «атаманом» был, а Лавр только на ухо шептал: «Не надо зажигать!» А потом со слезами бежал за ним и плакал: «Воротись! воротись!» Такие люди не сразу решаются, зато, решившись, подчиняют толпу. Он — герой. С горьким недовольством собой судил теперь Вукол самого себя, вспоминал, как он «оправдывался». Когда говорил — волновался, нервничал, просил, умолял — вообще вызвал не подчинение, а презрение и еще хуже — жалость!

Вукол ощутил знакомую судорогу, пробежавшую по его губам. Ерунда! Интеллигентское самоунижение! Что в сущности происходило? Он боролся со слепым великаном, обманутым негодяями. Ведь завтра же все выяснится: одновременно с мошенническим манифестом организованы всероссийские погромы интеллигенции, чтобы обезглавить народ. Многие будут на куски растерзаны наемной пьяной сволочью! Полиция будет молча руководить избиением лучших людей, чтобы их кровью затушить огонь революции.

— Гля-ка! Гля-ка! — вскричал возница, показывая кнутом в проулок. Вукол поднял голову.

С гулким топотом и руганью пробежали новобранцы с кольями в руках, не заметив, как мужик оттолкнул от своей двери светловолосую девушку, молившую спрятать ее.

Но в это время из-за угла выбежал старик огромного роста и побежал за девушкой: в руках его был овчарный нож.

— А! Ты слободы захотела! Я те покажу слободу! — взревел он, бросаясь за ней. Вукол издали видел только ее светлые волосы и короткую распахнутую драповую кофточку: зверем взвизгнул Вукол, — не видя лица девушки, он узнал ее.

— Сашенька! — звенящим голосом крикнул он.

Все произошло очень быстро, как во сне: дед Лукьян Романев бежал за девушкой с ножом в руке, Сашенька поворотила навстречу Вуколу, Вукол вот-вот сейчас заслонит собою Сашеньку, но… не успел, Сашенька упала навзничь, и белые волосы покрыли ее лицо. Вукол наклонился к ней: какой-то черный предмет торчал в груди ее. Тяжкий удар все перевернул в его голове, в глазах потемнело, сердце замерло, земля закружилась.

…Казалось, что шагает он по степной дороге, а сзади бежит Лавр в дырявом полушубке, без шапки, шлепая босыми ногами по мягкой пыльной дороге, слезы двумя ручьями текут из глаз его.

— Воротись! Воротись! — жалобно говорит он. Сердце Вукола обливается чем-то терпким и горячим. Вукол оглядывается: это не Лавр, это Сашенька протягивает к нему руки, а из груди ее торчит черная рукоятка ножа.