Скиталец - Кандалы

«Вставочка» затянулась надолго, вплотную сгрудились слушатели к низенькому человечку. Что-то в ней почуялось такое, что и под Павлом земля закачалась. Быть им всем в Сибири! А Россия куда идет? Сдвинулась махина с места, чуть заметно поплыла, а у Павла сердце в первый раз в жизни заныло, под ложечкой засосало! Выпить, что ли?

Подвернулся Онтон.

— Где у них там буфет-от? Айда, старик, хватим!

В плывучей толкотне понесло их в задние комнаты, откуда нюхом чуялся винный дух: в буфете в табачном дыму плохо было видно людей. Преобладали блузники и молодежь. Из угла сквозь общий шум слышался ровный, спокойный голос:

— Люди из народа не могут быть народниками, потому что знают народ! Господин Ильин хороший человек, но он — барич, жизни не знает)! До крестьяцской-то революции очень далеко-с! Десятки миллионов людей ковыряются в земле, рассеяны по деревням! Агитация до них не скоро дойдет! Говорят, у нас есть опытные люди! На них возлагаются надежды…

— Извините-с! Опытные люди теперь все по кустам сидят! А как же иначе? Вы вот это и сказали мне, что и я, мол, опытный? Верно! Выслан сюда в кандалах-с, по этапу! На Путиловском заводе работал! Нынче, я вам скажу — у нас, у рабочих, не с бочки речи говорят, а потихоньку, полегоньку, шепотом перешептываются. До открытых-то восстаний, ох, как далеко! И все-таки, заметьте, — без рабочих не начать революции! Мужик — он с хитрецой, мужик разный бывает, а у рабочих одна душа! Тут хозяева, а насупротив — мы! Эх, какая ненависть кипит, кабы вы знали! Холодная, как лед. Никогда мы с хозяевами этими, с толстосумами нашими, ни о чем договориться не могли, а теперь и договариваться не желаем! И без того, как в пекле, задыхаемся! Да лучше бы они нам хоть это место, хоть пекло-то, уступили — потому что мы и на том свете не поладим с ними!

Это говорил из угла человек в блузе, с продолговатой каштановой бородой и холодными, как сталь, пронзительными глазами. Говорил сухо и язвительно, с наружным спокойствием годами накопившегося сарказма. Холодные слова его проникали в сердце, как яд, а от пронзительных глаз становилось неприятно.

Он встал и вразвалку вышел из комнаты.

— Вот черт! — вырвалось у кого-то. — Речь, можно сказать, тоже непримиримая, но только с другой стороны, а глядит-то как? Его глазами вместо алмаза можно стекло резать!

— А ты, часом, не стекольщик?

— Стекольщик и есть! А он кто?

— Слесарь с литейного завода, Альбрехт! Его будто и не видать нигде, а вся суть в нем: что скажет, то вся мастерская примет — а оттуда и по всему заводу его словцо пойдет! Поговори-ка с ним! Башка! А язык! Как бритва! Петербургский подпольщик.

— Эх, если бы все рабочие были у нас, как Альбрехт!

— В том-то и горе, что еще мало таких!

Вошел Кирилл и поманил кого-то пальцем: из облаков дыма возник поэт Клим Бушуев. Кирилл под руку повел его за дверь. В коридоре стоял Ильин, слушавший разговоры.

Кирилл познакомил их.

— Я прочел ваши стихи! — сурово и строго пророкотал певец. — Пожалуй, когда-нибудь что-нибудь выйдет, но теперь это не то, что нужно в нашей литературе! Вы слишком мрачно рисуете народ!

Заметив, как изменился в лице поэт, Ильин добавил:

— Талант есть, продолжать следует, но печататься рано! — И начал говорить о том, что Клим слишком молод, что времени впереди еще мною.

Возвратил поэту тоненькую тетрадку и повернулся к нему спиной. Его сразу окружили поклонницы его голоса.

Клим стоял красный, как вареный рак.

— Оратор! — раздраженно сказал он, обращаясь к Кириллу. — Герой ненаписанного романа! Ему, видите ли, нужно то, что пишут все! — И с укоризной добавил: — Это все ты! потихоньку утащил у меня тетрадку! Я бы не дал!

— Да ведь он похвалил тебя, сказал, что есть талант!..

— Похвалил! Он, наверное, всем так говорит, кто не под его дудку пляшет! Тоже в народ ходил, а мне, хоть и молод я, в народ ходить недалеко! Всегда могу! Рабочий верно сказал: барич! И чего он знаменитость из себя изображает? Ведь только и есть, что с писателями знаком! Наверно, подумал, что мне его протекции нужны? Десять лет не буду писать, но потом увидишь — все-таки буду в литературе!

Гул вечеринки возрастал, все чаще слышалось пение. Разносился молодой, размашистый голос Фиты:

Из нестройного, разноголосого хора выделялись густой, как медвежий рев, дикий голос Павла и тонкая фистула Онтона:

Ленц, пожилой полный человек в визитке, с крупными чертами некрасивого лица, принял Бушуева в кабинете, тесно заставленном тяжелой мебелью, с бронзовым бюстом богини Паллады на большом письменном столе. Подал юноше руку, сказал, что может устроить его на службу в окружной суд, и просил прийти туда наутро: сказал, что он там его встретит и представит председателю.

Юноша поблагодарил, передал заготовленное прошение и хотел было откланяться, но Карл Карлович, оглянув его блузу, сказал: «постойте» — и, на минуту заглянув в смежную комнату, вынес оттуда черный суконный сюртук.

— Это мой сюртук, я носил его, когда худой был! Теперь он мне не годится, но вам придется как раз, возьмите его и еще купите себе крахмальную рубашку!

Ленц передал юноше сюртук, две трешницы, проводил до порога и, снова пожав ему руку, сказал:

— До завтра!

Наутро Клим в крахмальной сорочке и сюртуке, болтавшемся на его худощавой фигуре, как на вешалке, поднялся по величественной мраморной лестнице, застланной красным ковром. У подъезда и у лестницы сидели и стояли мужики с котомками за спиной. Ждать в приемной пришлось недолго. Карл Карлович во фраке с адвокатским знаком в петличке, с портфелем в руке приехал одним из первых и, увидав Бушуева, пригласил его за собой.

Они долго шли по длинному коридору. В большом кабинете, украшенном масляными портретами царей, за огромным письменным столом сидел старый великан в форменном судейском мундире с золотым шитьем. Лицо его, украшенное седыми бакенбардами, ежеминутно подергивалось. Перед ним стояло в очереди несколько человек.

Ленц представил нового «вольнонаемного». Старичище встал, протянул волосатую руку юноше, быстро и привычно пробормотал:

— В уголовное отделение, стол второй!

Они вышли, прошли коридор, спустились в первый этаж.

— Ну что, каков наш председатель?

— Я испугался его! — признался юноша.

— А на самом деле добрейший человек, передовых взглядов. Ему под восемьдесят, младший брат декабриста. Когда старший брат прислал из каторги двоим своим братьям кандалы, в которых его везли в Сибирь, братья, чтобы получить каждому часть цепи на память, взяли ее за концы и разорвали на две части. Вот люди были!